Танцующая на гребне волны. Читать онлайн книгу «Танцующая на гребне волны Танцующая на гребне волны читать полностью онлайн

Карен Уайт

Танцующая на гребне волны

Karen White

SEA CHANGE

* * *

Моей бесценной Меган. Я горжусь быть твоей матерью.

Благодарности

Моя бесконечная благодарность Диане Вайз, доброму другу – она стала неоценимым источником информации о беременности и деторождении, – пожалуйста, никогда не оставляйте свою работу!

Спасибо всем обитателям острова Сент-Саймонс за неизменно теплый прием, особенно это Мэри Джейн Рид из замечательного книжного магазина «Форд», Томми Бакстер Кэшин и Сьюзен Киннамон-Брок, которые любезно согласились прочитать рукопись перед публикацией.

Как всегда, благодарю Венди Вэкс, Сьюзен Крэндолл, Тима, Миган и Коннора за их терпение и любовь, всегда знающих, когда мне бывают нужны реальные факты, чтобы меня стимулировать.

Даже времена года, сменяясь, образуют круг и всегда возвращаются туда, откуда они пришли. Человеческая жизнь есть круг от детства к детству, и так всегда и во всем, где действуют божественные силы.

Черный Лось, шаман индейского племени оглала

Памела

Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия

Сентябрь 1804

Шторма зашвыривают в нашу судьбу обрывки чужих жизней – в напоминание, что мы не одни и мы уязвимы. Вот и сейчас равнодушные волны совсем истерзали песчаный берег, разметав по нему множество разных предметов. На этот раз мои глаза выхватили среди кусков дерева чудом уцелевшую фарфоровую чашку и мужские часы – с крышкой и цепочкой, – они лежали на песке так наглядно и аккуратно, будто лавочник бережно и пристрастно разложил здесь свои товары. Чья-то потеря – моя находка, подумала я, осторожно водя пальцем по краешку чашки. Приливы сменяют отливы, и этот закон незыблем. А иногда концы и начала настолько близки, что, кажется, сливаются воедино, образуя волну, какие набегают одна за другой в океане.

Деревянные обломки, останки дома или корабля… В деревянных объятьях поблескивает металл. Я опасливо просунула руку меж двух досок. Пальцы коснулись чего-то твердого, маленького и холодного. Находка была – золотое венчальное кольцо, потертое, с почти стершейся надписью на внутренней стороне. Кольцо слабо блеснуло в лучах тусклого солнца. Я прищурилась и разобрала надпись внутри. «Навсегда».

Я зажала кольцо в кулаке. Чье оно было? И как его занесло сюда? Но это все неспроста… Через три дня моя свадьба, если только Джеффри, занятый спасением того, что буря пощадила из его урожая хлопка, сумеет выкроить время. Я не была его первой избранницей, но он был моим первым любимым мужчиной, и я ощутила свою странную связь с этой женщиной, которой когда-то принадлежало кольцо… «Навсегда», – прочитала я снова.

Солнце отважно пыталось пробиться сквозь облака. Прищурившись, я следила за ним. Я знала, что оно победит – за штормами всегда приходят самые ясные дни. Последний шторм был невероятно сильным, настолько сильным, что поразил Брутон-Айленд, уничтожив там всех – и крошку Маргарет, которой только неделю назад я помогла появиться на свет. Меня терзали вопросы – и среди них более других тот, почему она была послана в этот мир на такое короткое время? Для чего пережила такие тяжкие родовые муки ее мать? Вынес ли кто-то урок из случившегося? О себе я такого сказать не могла. Я акушерка и приняла все как факт, но понять его я не в силах.

Пара черных ножеклювов пронеслась по белесому небу так близко к волне, что в поисках ужина они легко могли бы сами оказаться чьей-то добычей. Птицы вернулись. После шторма они всегда возвращаются, но в первые дни затишья не скажешь наверняка. Как приливы и отливы, они возвращались туда, откуда они улетали, верные нам, остающимся на одном месте. Я следила за тем, как они носятся над водной поверхностью, и слышала их голодные крики над пустынным песчаным берегом. Постояв так, я неторопливо пошла к дому, где жила с отцом и младшей сестрой. В руке я крепко сжимала кольцо, маленький золотой обруч без конца и начала – всегда ли они различимы?

Антиох, Джорджия

Апрель 2011

Я топталась возле родительского дома, даже сквозь кожаные подметки туфель ощущая жар разогревшегося на солнце асфальта. Дом был в колониальном стиле, и я прожила здесь большую часть своих тридцати четырех лет… Буйно цвели недотроги, предмет садовых усердий моей матушки. Погода не осмеливалась бросить ей вызов и заставить ее цветы завянуть – Глория Уэйлен управлялась с садом точно так же, как со своими пятью детьми, и неповиновение ей было такой же редкостью, как январский снег в Джорджии.

Капля пота скатилась у меня по спине. Мы с мужем мучились от жары, как будто это была не весна, а начало июля. Сквозь звон в ушах я силилась связно общаться с Мэтью, дескать, в западной Джорджии лето всегда такое, оно наступает внезапно, так что весна кажется прохладным вечером между зимой и серединой лета. Мэтью родом был с побережья, поэтому о жаре он кое-что знал, правда, влажной жаре.

Он держал меня за руку, а я стояла лицом к отцу и четырем моим братьям, в возрасте от пятидесяти пяти до сорока пяти лет, они выстроились как на прощальной церемонии или демонстрации силы чужаку, которого я избрала себе в мужья. Даже теперь, в этой домашней сцене, в них можно было узнать владельцев похоронного бюро, кем они, собственно, и являлись. Фирму «Уэйлен и сыновья» держали в семье моего отца уже три поколения, и серьезное, сосредоточенное выражение на всех пяти лицах было скорее генетически обусловленным, нежели принятым по соответствующему поводу.

Жены моих братьев и мои многочисленные племянники и племянницы, будто по негласному уговору, скрылись в доме, столпившись у двери в спальню моей матери – в знак сочувствия ей. Она не открывала эту дверь с момента моего прибытия сюда нынешним утром. Я побывала дома накануне, в день моей свадьбы, чтобы дать ей время освоиться с этой новой для нее ситуацией. Даже Пол Отри, с кем я была помолвлена четыре года, воспринял это известие легче.

Я отпустила руку Мэтью и обняла отца. На мгновение он прижал меня к себе – и тут же слегка отстранил. Я к этому привыкла. Несмотря на то что я была младшим ребенком в семье и единственной девочкой и знала, что мои родители надеялись родить дочь и очень ждали моего появления на свет, они, казалось, избегали крепко меня обнимать, опасаясь за хрупкость своего счастья. Быть может, они боялись, что судьба, подарившая им меня по своей прихоти, подстережет и – как знать? – отнимет у них меня.

– Может быть, я все же сумею поговорить с мамой? – спросила я. Впрочем, мне этого не хотелось. Просто очень неприятно оставлять между нами какую-то недоговоренность… Вот уж чего бы мне не хотелось, так это чтобы она думала, будто я нуждаюсь в ее одобрении! С возрастом я утратила подобную необходимость вместе со средствами от прыщей и исправляющими прикус коронками.

Отец отрицательно покачал головой:

– Дай ей время, Ава. Она примирится с этим. Для нее это был настоящий удар, как и для всех нас. Ты же знаешь, Глория не любит сюрпризов. Но с этим свыкнется.

Я не скрыла сомнения в справедливости его слов. Мать огорчилась, когда я сказала ей, что вышла замуж. Хотя она никогда не признавалась в этом, но я-то знала, что она вынашивала в мечтах мою пышную свадьбу у нее в саду, со всяческими украшательствами, подобающими ее единственной дочери. Она слегка оттаяла, когда я сказала ей, что переезжаю жить на Сент-Саймонс. У нее были четыре невестки, жившие с нею поблизости, и они были не только готовы, но и стремились заботиться о ней как о главе семьи, кем она привыкла себя считать. Всю свою жизнь я могла видеть из окна моей спальни три дома моих братьев – дома были совершенно одинаковые, за исключением разного цвета дверей, с аккуратными газонами и одинаковыми черными машинами у подъездов. Это всегда наводило меня на мысли – какой дом на этой улице станет когда-то моим? Такая мысль вызывала у меня кошмары похуже тех, что снились мне после того, как мой старший брат Стивен взял меня с собой в комнату для бальзамирования. Меня напугала тогда не холодная реальность смерти, но то, что я уже не буду жить прежней жизнью.

Я обошла моих братьев, выстроившихся по привычке по старшинству – от младшего к старшему – Дэвид, Джошуа, Марк и Стивен, – и обняла каждого. Мэтью следовал за мной, пожимая каждому руку. Напоследок он повернулся к моему отцу:

– Я буду очень о ней заботиться, сэр.

– Да уж, постарайся. Мы ее очень любим. – Испытывавший неловкость при всяком открытом выражении эмоций, отец прокашлялся.

В глазах у меня защипало. Я снова взглянула на братьев. Их лица выражали то же теплое чувство. Никогда еще я не чувствовала себя такой отдельной от них – одинокий одуванчик в окружении подсолнухов. Внезапно я усомнилась в своих основаниях их покинуть… Не было ли мое чувство к Мэтью лишь временным средством как-то смягчить постоянное беспокойство, преследовавшее меня с момента, как я стала задумываться об окружающем мире?

Я снова повернулась к отцу:

– Скажи маме, что я люблю ее и что я приеду, как только обоснуюсь на новом месте.

И начала болтать что-то, как я всегда это делала, чтобы не дать эмоциям выплеснуться наружу…

– Моя соседка по общежитию упакует мои вещи и пришлет их мне. Свою мебель я оставляю ей, и мы найдем кого-нибудь, кто бы перегнал мне машину. И Мэтью уверен, что я без труда найду себе там работу, с моим-то опытом и рекомендациями… Так что не тревожься, хорошо?

Почему я болтала и болтала о том, что было уже решено? Может быть, какая-то часть меня желала, чтобы он утратил самообладание и сказал мне, почему меня нужно было всегда держать на расстоянии?.. Быть может, я просто тянула время, ожидая, что мать выбежит, чтобы попрощаться со мной, и объяснит мне, почему после всех этих лет, когда она кормила, одевала меня и объясняла разницу между добром и злом, она может позволить мне уйти вот так… не простившись?..

Мэтью коснулся моей руки.

– Нам далеко ехать. Чтобы добраться до темноты, пора выезжать…

И мы пошли к машине. Вдруг кто-то окликнул меня. Я оглянулась. За нами спешила Мими, моя бабушка, мать моей матери. Она торопилась догнать нас, насколько ей позволяли ее девяносто лет и каблуки, пусть низкие, но она ни в какую не желала от них отказываться. Она держала что-то в руках. Я уже простилась с ней раньше, когда она стояла на страже у закрытой двери спальни своей дочери, и сейчас надеялась, что она принесет мне какие-то примирительные слова от мамы.

– Ава! – Мими запыхалась и тяжело дышала. Ее крашеные светлые волосы – как будто мы не подозревали, что она седая, – тонкими прядочками облепили ее виски и щеки. Мы выжидали, пока она переведет дух, и я смотрела на сокровище в ее руках, которое она держала, намереваясь передать его мне.

– Вот! Чуть не забыла! – Это была квадратная деревянная старомодная музыкальная шкатулка. Если ее открыть, можно было увидеть механизм внутри под стеклянной крышкой. Шкатулка эта видала виды, на ней были зазубринки и пятна от воды, но механизм был в хорошем рабочем состоянии. Его починил мой брат Стивен, когда я нашла ее двадцать семь лет назад…

– Это чтобы напоминать тебе, – сказала она, поглаживая мои пальцы, когда я опустила их на крышку коробочки.

– Напоминать… о чем?

Глаза ее таинственно поблескивали, она была наполовину чероки, выросшая в горах Теннесси, не получившая образования, но самая умная женщина, какую я знала.

– О том, что некоторые концы на самом деле есть начала. Если ты забудешь все, чему я старалась тебя научить, помни хотя бы это.

Она обняла меня, и я ощутила знакомый запах талька и туалетной воды.

– Я запомню.

Она бросила на Мэтью взгляд, на мгновение показавшийся мне обвиняющим. Но снова заглянув ей в лицо, я его уже не обнаружила.

Мы простились, и, последний раз взглянув на дом, я уселась в серебристый седан и позволила Мэтью захлопнуть дверцу. Я не оглянулась на отца и братьев, поникших духом, стоявших, как чучела, которым не удалось спасти урожай, одинаково высоких, худощавых, с одинаковыми темными волосами, полностью соответствовавшими их строгим темным брюкам.

Я не оглянулась, потому что давным-давно Мими научила меня, что оглядываться – плохая примета: если оглянешься, это значит, что больше ты сюда не вернешься. Не то чтобы это место много для меня значило. Я всегда знала, что мне предстоит покинуть его, однако до сих пор не представляла себе, куда подамся. Полагаю, это была одна из причин, помешавшая мне назначить день свадьбы с Филом – во мне всегда подспудно жило какое-то постоянное беспокойство. Меня не оставляло чувство, будто меня ожидает где-то нечто большее. И встретив Мэтью, я вдруг почувствовала, что нашла наконец то, что искала.

Я сидела, откинувшись на сиденье, сжимая в руках маленькую музыкальную шкатулку, пока Мэтью не взял меня за руку. Он держал ее в своей руке, пока мы не доехали до другого конца штата, приближаясь к маленькому острову, где семья моего мужа жила еще со времен Войны за независимость.

Мэтью нежно потер родимое пятно у основания моего большого пальца, оно напоминало шрам. Мама говорила, что оно у меня от рождения, но я всегда предпочитала думать, что это правда шрам и что я получила его, совершая в детстве какой-то отважный поступок, даже, может быть, подвиг. Временами я желала, чтобы все шрамы, наносимые нам жизнью, были подобны этому – вроде медалей за пережитую боль, не оставившую следа в памяти.

Затем палец Мэтью коснулся колечка на безымянном пальце моей левой руки – и замер.

– А обручальное… ты его не надела… – сказал он. Не обвинил, констатировал.

Я опустила взгляд на свою руку, на прекрасное кольцо с бриллиантом. Я не собираюсь прятать его в шкатулке для драгоценностей. Я носила его три дня – время между нашей помолвкой и церемонией бракосочетания. Кольцо мне очень нравилось – его старинная оправа и отливающий голубизной камень. Но когда Мэтью надел мне на палец золотое венчальное кольцо, мне показалось как-то неправильно носить его рядом с другим кольцом. Я не могла этого объяснить и не могла придумать, как сказать Мэтью, что два кольца вызывают у меня такое чувство, будто я вхожу к себе в дом и нахожу всю мебель не на своем месте, сдвинутой.

– Прости, – сказала я. – Все время забываю. Но я знаю, я привыкну носить оба. Я обещаю.

Он кивнул и сосредоточился, обгоняя грузовик. Я посмотрела в окно, представляя себе нашу машину на карте. Мы двигались на восток, по направлению к океану. Я никогда не бывала на побережье. Моя семья, разросшаяся к тому времени, когда я стала ее членом, не имела времени для семейного отдыха на пляже. Когда друзья возвращались после летних каникул, загоревшие, с коллекциями ракушек, я не завидовала, втайне я была рада. В океане, с его беспредельностью, бьющейся о край земли, было что-то тревожащее. Мэтью обещал взять меня с собой поплавать на байдарке по бесконечным болотам его острова, но я только кивала уклончиво. Я была влюблена и не желала его разочаровывать, надеясь, что он поможет мне полюбить воду, как любит ее он.

Когда мы достигли Саванны, послеполуденное солнце заглядывало в машину, ласково убаюкивая меня. В полусне я ощутила знакомый запах и поняла, что Мэтью открыл окно. Легкий бриз доносил до меня аромат чего-то сладкого и вместе с тем пугающего.

По-прежнему в полусне, я хотела как-нибудь приподняться и получше принюхаться, но невидимая сила парализовала меня, я так и не выбралась из темного морока между сном и бодрствованием. Я слышала звуки радио – и голос Мэтью, негромко напевающего что-то. Но я слышала и еще кое-что – шум волн, набегающих на песок. Старый кошмар, поднявшийся откуда-то с периферии сознания, угрожал ввергнуть меня туда, куда я не желала, чтобы меня затянуло…

Музыкальная шкатулка соскользнула с моих колен на пол, онемевшие руки не смогли ее удержать. Я силилась открыть глаза, чтобы понять, чем это так пахнет, что на меня надвигается, но не смогла. Крышка шкатулки открылась, и послышалась знакомая песенка, ее звуки раздражающе дисгармонировали с порывами ветра. Я силилась слушать песенку, но завывание становилось все громче, я открыла глаза и поняла, что завывающий звук этот был – чей-то вопль. И этим кем-то была я.

Это началось летом, когда мне исполнилось семь лет. То было лето смерчей и штормов, воя сигнальных сирен и ночевок в подвале. А может быть, все началось много раньше, прежде чем я поняла смысл времени, его вращение в паутине часов, тогда, когда прошлое, настоящее и будущее еще нераздельны в сознании?

Однажды после моего дня рождения я стояла у дома и наблюдала, как в наш двор залетают обрывки чужих жизней. Большей частью это был мусор – газеты, фотографии, обломки мебели, такие мелкие, что нельзя было догадаться, части чего падают возле нашего дома. Но были среди общего хлама и несколько настоящих сокровищ. «Полароид» со снимками – он упал в мамин розарий. А в кустах под моим окном, словно в подарок мне, я нашла музыкальную шкатулку, мокрую, чуть побитую, однако вполне исправную.

Схватив шкатулку, я побежала показать ее матери и напеть мелодию, которая была мне знакома неизвестно откуда. Мама запела слова, которые пела мне, когда я была совсем маленькая. Это была старая колыбельная, и мама пела ее всем своим детям. Но что-то было не так… Или мне хотелось услышать при этом историю – а никакой истории не было. А может быть, слова, что пела мама, показались мне странными, и я, как мне думалось, могла вспомнить другие, если бы получше сосредоточилась… Но я так и не могу вспомнить никаких слов даже сейчас.

После этого и начались кошмары. Я видела во сне, что меня преследуют, и я задыхаюсь на бегу, что меня окружает и засасывает вглубь вода, а воздух выходит из моих легких маленькими пузырьками, которые всплывают на поверхность, в то время как я лежу на песчаном дне. В детстве такие сны бывали у меня редко, а лет с двадцати я их больше не видела. До сих пор.

Я прижалась головой к груди Мэтью, пытаясь понять, что он мне говорит. Он свернул с дороги. Песок хрустел под колесами. Он обнял меня, и мы сообща пытались понять, что со мной происходит. И почему за два месяца со дня нашего знакомства я ни разу не упомянула ему о моих снах. Даже когда мы решили пожениться и жить на Сент-Саймонсе, я не рассказала ему о своей водобоязни. Может быть, это было потому, что в период нашего краткого романа у нас было много о чем говорить. А может быть, я надеялась, что мои сны и страхи остались в прошлом, вместе с потребностью доставлять родителям удовольствие.

– Со мной все в порядке, – сказала я, поднимая к губам бутылку с водой, которую он вложил в мою дрожащую руку. – Это просто… я не понимала, где я нахожусь. И я не могла шевельнуться, а окно было открыто и… – Что еще я могла ему сказать? Ничего другого я не могла сказать даже себе.

Он заговорил, и под своим ухом я слышала стук его сердца.

– Возможно, это запах от бумажной фабрики в Брунсвике. Теперь Агентство по охране окружающей среды изменило там некоторые порядки, и стало лучше. Но все же запах целлюлозы остался. Я уверен, тебе нужно просто привыкнуть к нему.

Я кивнула, изо всех сил надеясь, что он прав.

– Извини, – сказала я. И заглянула в его встревоженные глаза, стараясь его успокоить. – Я хочу поскорее домой. Начать нашу совместную жизнь.

Он наклонился и нежно поцеловал меня. Мы много еще чего не знали друг о друге, но та связь, какую я ощущала между нами, когда он целовал меня или прикасался ко мне, устраняла любые сомнения. Еще не зная его имени, я уже знала его, как новорожденный ребенок знает свою мать.

Он включил мотор, и мы выехали на обсаженную деревьями дорогу.

– Мы на пути в Демер, – сообщил он. – Сейчас доедем до маленького аэродрома и по развязке свернем налево на Фредерику. Эти две дороги и Си-Айленд-роуд – три главные магистрали на Сент-Саймонсе. Если ты сообразишь, где находишься относительно их, то никогда не заблудишься.

Я кивнула в попытке улыбнуться, но у меня свело мышцы лица. Что-то лишало меня беззаботности. Окна в машине были открыты, и можно было ощутить запах острова – причудливую смесь соли и здешней растительности. Запах был для меня новый, но при этом почему-то знакомый. Так в детстве я принюхивалась к свеженатертым полам в первый день в школе после каникул. Запах острова возбуждал в моей памяти что-то глубоко в ней засевшее, от чего я никак не могла избавиться, как ни старалась, и это меня странно тревожило.

Я пыталась сосредоточиться на поворотах, чтобы запомнить, как мне одной найти свой дом, но мне это не удавалось. Чудесные деревья, поросшие испанским мхом, и даже расколотые ракушки на дорогах – все было для меня внове. И все же, как и запах в воздухе, это было что-то, что я как будто и ожидала увидеть здесь и услышать – и эти ракушки, и их хруст под колесами ближе к обочине… Я знала, каково это будет – ощущать в пальцах зеленый мох и как будет светить на закате солнце сквозь ветви… Загадочное, непонятное ощущение!

Мэтью сбавил скорость на повороте между двумя столбами с каменными ананасами на верхушках. Эту дорогу никто никогда не мостил. Она представляла собой океан белой пыли и разбитых ракушек в окружении густых зеленых ветвей, скрывающих закатное солнце. Ветви низко склонялись, будто хотели тебе что-то шепнуть.

Мы проехали еще немного, деревья поредели, уступая место кустарнику, как бы свидетельствуя этим свое почтение дому в конце подъездной аллеи. Я знала, что это была одна из немногих остававшихся на острове построек девятнадцатого века, но ее старина поразила меня, как и чувство чего-то знакомого, подогретое, я уверена, живыми описаниями Мэтью и его рассказами, как он жил здесь единственным ребенком в семье.

Мы вышли из машины и встали рядом, не касаясь друг друга, слушая пение цикад в окружающих нас деревьях. Смешанная с песком земля у меня под ногами, казалось, подозрительным образом заколебалась, и я схватила Мэтью за руку, почувствовав, что нуждаюсь в опоре.

Это был простой двухэтажный фермерский дом – на высоком фундаменте, с верандой на четырех колоннах и двумя каминными трубами по сторонам. Три мансардных окна над крышей веранды напоминали выпученные глаза. Что отличало этот дом от виденных мною ранее зданий того же периода – пестрота, местный строительный материал, включающий в равных частях известняк, воду, песок, устричные раковины и золу.

По сторонам дома и перед ним были разбиты клумбы – сейчас заброшенные, – а немного дальше, где подступал лес, было что-то вроде небольшого домика с одинокой каминной трубой. Он стоял почти на опушке, парадную дверь в нем заменяли деревянные щиты без ручек.

Решив, что попозже непременно здесь поброжу и все поразглядываю поподробнее, я снова повернулась к дому. Сероватый оттенок здания смягчал его очертания на фоне песчаной подъездной аллеи, делая его похожим на отбрасываемую дубами тень. Казалось, дом скрывался от времени, позволяя годам проходить мимо, не изменяя его, так же как колеблющий болотную траву бриз позволяет ей вновь распрямиться.

Я глубоко вздохнула.

– Ты описал мне дом так хорошо, что мне кажется, я видела его фотографию. Я только не представляла себе, что он такой…

– Старый? – Мэтью рассмеялся, привлекая меня к себе. – Но уверяю тебя, жить здесь вполне возможно. Три года назад я пристроил кухню, ванную и чулан рядом с большой спальней. Это не дворец, разумеется, но я думаю, ты будешь здесь счастлива. – Он сжал руками мои щеки. – Я знаю, ты будешь здесь счастлива.

Тон его изменился, как будто он хотел уверить меня в этом, но я не поняла, кого из нас он старался уверить на самом деле.

Я поднялась на цыпочки и поцеловала его.

– Я буду счастлива. Мы будем счастливы.

В ответ он подхватил меня на руки, как будто я была невесома, и понес меня вверх по ступенькам. Повозившись с ключом и открыв дверь, он внес меня в дом и осторожно поставил на ноги. Как маленький мальчик, он с неуверенной улыбкой следил за моим лицом, пока я осматривалась в своем новом жилище. Я стояла в маленькой передней с высоким потолком с натертыми до блеска сосновыми половицами и узкой лестницей у стены с тяжелыми темными перилами, вытертыми за два столетия сотнями рук. Шагнув к лестнице, я коснулась перил и ощутила ладонью холодок гладкого дерева. И снова просквозило то же самое чувство чего-то очень знакомого – словно здесь меня ждали призраки прошлого.

Пепел. Несмотря на работающий кондиционер, я ощущала запах каминного пепла. Я взглянула на Мэтью и, увидев тревогу в его глазах, снова принудила себя улыбнуться.

– Это прекрасно, – сказала я, осматривая гостиную с диванчиками в стиле рококо и набивными обоями, перед тем как пройти в соседствующую с гостиной столовую. Стены там были темно-синие, ковер и портьеры в соответствующем стиле, мебель и все аксессуары – старинные, но на удивление очень удобные. На столе в хрустальной вазе стоял роскошный букет гортензий и гладиолусов. Их аромат не заглушал всепроникающего запаха пепла…

Миновав дверь налево, ведущую в буфетную и дальше в кухню, я прошла в помещение, очевидно, пристроенное позднее – уютный рабочий кабинет, разве что телевизор с широким экраном над встроенным книжным шкафом смотрелся не слишком уместно. Комната была отделана в мужском стиле, однако со вкусом. Но все же она показалась мне какой-то лишней, и я подумала, что большую часть времени буду проводить в гостиной.