Прошло более двадцати лет. «Вот уже двадцать один год, как умер ваш несравненный брат, - пишет Андреус Штрейхер Кристофине, - а гроб с его прахом все еще не захоронен как подобает». Штрейхер решает опубликовать книгу своих воспоминаний - «Бегство Шиллера из Штутгарта», - чтобы на выручку от издания более достойно похоронить Шиллера.
Опасения друга юности оказались не напрасными: останки Шиллера затерялись на старом веймарском кладбище. При очистке кладбища в 1826 году Гете опознал череп Шиллера и перенес его в Веймарскую библиотеку, где он был замурован в пьедестал мраморного бюста поэта, сделанного Даннекером.
Нет, не о беспощадной власти смерти думает Гете, разглядывая в печали череп Шиллера. Свои чувства Гете выразил в философском стихотворении: «Стоял я в старом склепе»:
…В холоде и тесном царстве тления
Я был согрет дыханием свободы,
И жизни ключ взыграл из разрушенья.
«Дыхание свободы», перед которым бессильной оказалась смерть, - вот слова, которыми запечатлел Гете воздействие шиллеровокого творчества. «Через все произведения Шиллера проходит идея свободы…» - утверждал он.
В 1827 году останки поэта были положены в саркофаг, выполненный по рисунку Гете, и перенесены в герцогскую усыпальницу.
Почитатели, в наши дни посещающие Веймар, проходят по широкой аллее к небольшому мавзолею с белыми колоннами. Из ротонды, пронизанной верхним светом, каменная лестница спускается в склеп. Здесь на пьедесталах стоят два совершенно одинаковых дубовых саркофага. На одном металлическими буквами написано «Шиллер», на другом «Гете». Только лавровые венки украшают эти скромные гробницы.
Поэтический памятник своему великому другу Гете воздвиг, написав «Эпилог» к шиллеровской «Песне о колоколе». Он запечатлел в нем величие Шиллера, художника и человека:
…Он мог средь нас от бурь и непогод
Укрыться в мирной гавани беспечно.
Но дух его могучий шел вперед,
Где красота, добро и правда вечны;
За ним обманом призрачным лежало
То пошлое, что души нам связало.
Его ланиты зацвели румяно
Той юностью, конца которой нет,
Тем мужеством, что поздно или рано,
Но победит тупой враждебный свет,
Той верой, что дерзает неустанно
Идти вперед, терпеть удары бед,
Чтоб, действуя, добро росло свободно,
Чтоб день пришел тому, что благородно.
С этими строками из гетевского «Эпилога» перекликаются другие замечательные стихи, посвященные памяти Шиллера, - «Поэту» Некрасова.
Где вы - певцы любви, свободы, мира
И доблести?.. Век «крови и меча»!
На трон земли ты посадил банкира,
Провозгласил героем палача…
Толпа гласит: «Певцы не нужны веку!»
И нет певцов… Замолкло божество…
О, кто ж теперь напомнит человеку
Высокое призвание его?..
Так начинается это из глубины сердца вылившееся стихотворение. «Художником вдохновенным» называет в нем Шиллера Некрасов, обличителем «корысти, убийства и святотатства».
Прости слепцам, художник вдохновенный,
И возвратись! Волшебный факел свой,
Погашенный рукою дерзновенной,
Вновь засвети над гибнущей толпой!
Вооружись небесными громами!
Наш падший дух взнеси на высоту,
Чтоб человек не мертвыми очами
Мог созерцать добро и красоту…
Горячо чтили и превосходно знали Шиллера в России.
Деятелям передовой русской литературы и русского искусства был близок нравственный пафос шиллеровского творчества, благородство идеалов, которым и в творчестве и в жизни оставался верен немецкий поэт.
Шиллер жил, как писал, - это особенно привлекало к нему сердца юношества.
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви… -
Писатели-декабристы Кюхельбекер, Бестужев-Марлинский высоко ценили тираноборческий пафос шиллеровских творений.
Тебе, души моей поэт,
Тебе коленопреклоненье… -
восклицал Кюхельбекер.
«Шиллер был необыкновенно по плечу нашему студенту, - вспоминает в «Былом и думах» Герцен. - Поза и Макс, Карл Моор и Фердинанд, студенты, разбойники-студенты - все это протест первого рассвета, первого негодования».
Юным Герцену и Огареву особенно было близко романтическое бунтарство Шиллера. «Шиллер стал для меня всем, - писал Огарев, вспоминая юные годы, - моей философией, моей гражданственностью, моей поэзией». «Шиллеровским» называет Герцен весь юношеский период своей жизни. Но и в зрелые годы остается Герцен благодарным почитателем немецкого поэта: «Поэзия Шиллера не утратила на меня своего влияния; несколько месяцев тому назад (1853 г.) я читал моему сыну «Валленштейна», это гигантское произведение! Тот, кто теряет вкус к Шиллеру, тот или стар, или педант, очерствел или забыл себя!»
Мечта о лучшем будущем, уменье немецкого поэта подняться над уродливой действительностью своего времени - вот что особенно привлекает в Шиллере великого русского сатирика Гоголя: «Кому при мысли о Шиллере не предстанет вдруг эта светлая младенческая душа, грезившая о лучших и совершеннейших идеалах, создавшая себе из них мир и довольная тем, что могла жить в этом поэтическом мире…»
Русская интеллигенция XIX столетия видит в Шиллере мужественного борца против реакции, подлинно идейного художника. Потому-то и считают Шиллера «своим» русские революционеры-демократы.
С пылкой горячностью выражает Белинский свое восхищение гуманизмом шиллеровских произведений, называя их «трепещущими пафосом любви ко всему человечному».
«Да здравствует великий Шиллер, благородный адвокат человечества, яркая звезда спасения, эмансипатор общества от кровавых предрассудков предания!» - восклицал Белинский в словах, как бы подводящих итог его многолетнему, пристальному вниманию к творчеству Шиллера.
«Пара такой поэзии никогда не пройдет, пока человек будет стремиться к чему-нибудь лучшему, чем окружающая его действительность», - утверждал Чернышевский. Не соглашаясь с эстетической теорией Шиллера, Чернышевский все же считает его «участником в умственном развитии нашем».
С горячей симпатией отзывается Добролюбов о герое «Заговора Фиеско», неподкупном Веррине: «Это закаленная в республиканстве натура, прямота и безбоязненность республиканца выражаются в каждом слове».
А как справедливы наблюдения Салтыкова-Щедрина: «Сервантес, Гете, Шиллер, Байрон… всегда полагали в основу своих произведений действительные стремления и нужды человечества и, сверх того, умели с полною ясностью определить свои отношения к этим стремлениям и нуждам… Если произведения этих писателей имели в свое время громадное воспитательное значение, если это значение и поныне не утратило своей силы, то объяснения этого факта следует искать именно в их тенденциозности… «Дон Кихот», «Чайльд Гарольд», «Фауст», «Разбойники» - все это произведения в высшей степени тенденциозные…»
«Вчера забыл записать удовольствие, которое мне доставил Шиллер своим «Рудольфом Габсбургским» и некоторыми мелкими философскими стихотворениями, - пишет гений русской литературы Лев Толстой. - Прелестна простота, картинность и правдоподобная тихая поэзия в первом. Во втором же поразило меня, записалось в душе… мысль, что чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить на одну точку».
«Разбойники» - любимая драма Л. Толстого. «Они глубоко истинны и верны», - говорил писатель.
Достоевскому было десять лет, когда он впервые увидел на сцене Малого театра «Разбойников» с Мочаловым - Карлом Моором. «Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им, - вспоминал Достоевский свое детское и оставшееся неизменным впечатление. - Я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, как дала мне узнать великого поэта». «Да, Шиллер действительно вошел в кровь русского общества, особенно в прошедшем и запрошлом поколении. Мы воспитывались на нем, он нам родной и во многом отразился на нашем развитии».
Мочалов - Карл Моор, Фердинанд, Карлос… Каким восторженным сочувствием переполняли сердца зрителей 30-40-х годов XIX века образы этих юных героев, возрожденные гениальным русским трагиком. Игра Мочалова в шиллеровских ролях отражала мечту его поколения о лучшем будущем, стремление отдаться безраздельно тому, что могло бы его приблизить.
А когда в глухую пору реакции под сводами Малого театра впервые раздался проникновенный низкий голос Ермоловой - Иоанны д’Арк и прозвучали бессмертные слова о святости борьбы за родину, современники восприняли их как призыв к действию.
Актриса играла Иоанну с такой мощью эмоционального подъема, что как бы раздвигала рамки шиллеровского образа. Ей удавалось преодолеть и известную его искусственность и некоторую риторичность. «Ермолова… изваяла свою Галатею в «Орлеанской деве» не из мрамора, а из тела, одухотворила ее своим духом, - вспоминает Южин, также выдающийся исполнитель шиллеровских ролей. - Переселилась в нее со всей силой и правдой своего таланта, своей творческой воли…»
Кумиром демократической публики стала Ермолова - Иоанна.
Малому театру было особенно близко сочетание реализма и высокой романтики, присущее Шиллеру. Но и на других русских сценах горячий отклик встречали шиллеровские драмы. Их идеи и образы нередко воспринимались зрителями как перекликающиеся с той политической борьбой, которую вели они сами.
Вот как описывает современный критик реакцию на спектакль «Вильгельм Телль» на сцене Каменец-Подольского театра в декабрьские дни 1905 года: «…После третьей картины с галлереи раздался голос, предложивший публике почтить память погибших борцов за свободу вставанием. Все поднялись и громкими рукоплесканиями выразили свое горячее сочувствие героям освободительной войны. Затем галлерея потребовала, чтобы музыка исполнила похоронный марш. Полиция вытребовала казаков, которые вместе с городовыми стали выдворять публику…»
Когда в 1919 году Большой драматический театр в Петрограде открылся «Дон Карлосом», а вскоре затем поставил и «Разбойников», перед спектаклями, которые давались для красноармейцев, с вступительными лекциями выступает Александр Блок.
Нет, не противопоставление искусства действительности, воспетое буржуазными декадентами, а, напротив, нераздельность их связи ценит в шиллеровском творчестве Александр Блок «Вершина гуманизма, его кульминационный пункт - Шиллер…»
«Пламенным» называет немецкого поэта М. Горький; «активным, призывающим к жизни» - его романтизм.
Неувядаемый венок славы возложили на могилу Шиллера величайшие писатели России и деятели русской сцены.
Но не только с прошлым немецкой культуры, - с ее будущим был связан в их представлении Шиллер. «…Байрон так же есть намек на будущее Англии, как Шиллер намек на будущее Германии…» - утверждал Белинский. Сегодня сбывается это оптимистическое пророчество. Свидетельство тому - победа сил мира и прогресса в Германской Демократической Республике, где творчество Шиллера принадлежит его народу и обрели новую жизнь во всенародной любви и признании творения поэта-гуманиста.
Второю родиною Шиллера стал Советский Союз. Многотысячные тиражи его книг на многих языках народов нашей страны не пылятся на прилавках и полках, его пьесам рукоплещут в театрах союзных республик. И это закономерно. Миллионы советских читателей и зрителей чувствуют себя наследниками шиллеровских духовных богатств. Им дышится легко в атмосфере боевого, политически тенденциозного театра Шиллера, где оружие поэтического слова подчинено благородной борьбе за общественные идеалы.
В закладке фундамента здания социалистического гуманизма участвовали прогрессивные мыслители прошлого. Среди них и немецкий поэт Фридрих Шиллер. Чем светлее и выше становится это здание, тем все значительнее кажутся заслуги предшественников. В ходе времени слава Шиллера возрастает. Доказательству этого можно было бы посвятить многие страницы. Но то был бы особый рассказ - не о жизни Шиллера, а о его бессмертье…
ЭПИЛОГ В декабре 1987 года Михаил Горбачев, энергичный и талантливый генеральный секретарь советской Коммунистической партии, приехал в Вашингтон на свою третью встречу на высшем уровне с президентом Рональдом Рейганом для подписания договора о ядерных силах средней
ЭПИЛОГ День 11 сентября 2001 г. оказался тем днем, который, как сказал президент Франклин Д. Рузвельт, «будет жить в бесславии».Я смотрел из окна своего кабинета на 56-м этаже здания «Дженерал электрик» в Рокфеллеровском центре в то утро и видел, как два столба дыма поднимаются
Эпилог Шумиха началась заблаговременно. Был июнь, целых пять месяцев до релиза, но очертания «Волка с Уолл-стрит» уже можно было различить.В начале фильма мы видим Лео в роли Джордана Белфорта, который признается: «Когда мне было двадцать шесть лет, я заработал сорок
Эпилог Время тонет в тумане прошлого.Дух золотого тельца, выпущенный «демократами», как джинн из бутылки, за короткий срок обезумел и разложил сознание многих, растворив и уничтожив все культурные, а также иные жизненные приоритеты и ценности.Под шумок всеобщей эйфории
Эпилог Что стало с Хулио Кортасаром потом? Какой след оставил он после себя? Получило ли его творчество признание в Аргентине? Если судить о творческом наследии писателя по количеству полученных им престижных премий, то при жизни у Кортасара их почти не было. А те, которые
Эпилог Если быть краткой, то настоящий период своей жизни я могу описать как «все наконец-то встало на свои места». Я привыкла к своей новой жизни, хотя время от времени у меня возникает ощущение, что я была пассажиром потерпевшего крушение «Титаника». Я справляюсь с
Эпилог Попробуем по крайней мере извлечь урок из прошедшего. Величайший и наиболее трагический из человеческих экспериментов почти доведен до конца. Общество «научного социализма», задуманное служить вечным человеческим стремлениям к общности и к равенству интересов,
ЭПИЛОГ В течение менее чем двух недель после гибели Льва Рохлина в стране произошел ряд примечательных событий.Событие первое.В день убийства генерала совершено покушение на адвоката Юрия Маркина...Событие второе.Президент наградил всех руководителей силовых
Эпилог В церковь я ходил всегда. Стоял у входа и смотрел на священников, на иконы… У меня никогда не возникало желания выставить вперед ладошку для милостыни. (Всегда провожаю взглядом бомжей: почему они так живут?) Но что-то тянуло в церковь меня, необразованного, темного,
Эпилог Из Итапуа Артигаса перевезли в столицу Парагвая Асунсьон и, по приказу Франсии, поместили в монастыре Мерсед. Диктатор только что раскрыл заговор, организованный Негросом и другими известными деятелями, которые были связаны с Артигасом дружескими отношениями.
Эпилог 22 марта 1997 года в газете «Вечерняя Москва» появилась большая статья, озаглавленная: «Жорж. Одинокий рыцарь примадонны» и подзаголовок: «Пенсионер Епифанов живет наедине с портретом своей мечты». Это был рассказ о нем и о ней. Я решил, что лучше, чем Епифанов,
Эпилог Последние годы Басов прежде всего был отцом. Возможно, он хотел доказать, что сможет прожить один и воспитать детей без посторонней помощи. А может быть, он устал пытаться быть счастливым и хотел просто жить – работать в кино, растить детей. Во всяком случае, он все
Эпилог Прошли года… Давно отзвучали пушки и замолкли самолетные стаи. Давно навеки успокоились и отмучились миллионы погибших. Страна лихорадочно залечивала свои страшные раны. Подрастало новое поколение, дряхлело и уходило с жизненной арены старое. Наступили опять
Эпилог В начале повествования я уже говорил о моем, воспитавшем меня отце, так искренне гордившемся своим древним казахским родом, своею Сарыаркой. Он учил меня, казахского парня, сыновней любви к нашим безбрежным казахским просторам, зимой укрывавшимся девственно белым
Эпилог I …Что вы мне оставляете на долгие дни мои в Сант Агате? Жить наедине с плодом своего труда было моим великим счастьем; но теперь оно уже больше не мое, это творение…Верди – либреттисту Бойто в день после премьеры «Отелло»Поездка маэстро Джузеппе Верди в Венецию
Эпилог В послесловии к рукописи «О самом главном», датированном 9 апреля 1971 года, я, напомню, писал: «Что представляет собой эта моя работа? Пробьется ли она в мир живых и я вместе с нею?». Сейчас уже можно ответить на этот вопрос: по форме вроде бы удалось - печатался,
Тема поэта и поэзии занимает особенное место в творчестве Некрасова. Своеобразие ее определяется тем, что для Некрасова проблема назначения художника не была только эстетической. Осмысление ее - означало решение кардинального вопроса о назначении человека-гражданина в обществе. «Особое чутье к страданию», которое и современники Некрасова, и исследователи его творчества отмечают как характерную черту поэта, проявилось и в восприятии Некрасовым своей эпохи как трагической, как «годины горя». Свидетель народного страдания, «глубоко раненный» этим страданием, как точно сказал Достоевский, Некрасов и долг свой поэта видел не только в том, чтобы поведать об этих страданиях миру, «воспеть» их, но и в том, чтобы «перевернуть действительность», «пересоздать умы».
Иллюзорность подобных надежд на способность поэтического слова изменить жизнь очень скоро станет поэту очевидной. В стихотворении 1845 г. «Стишки! стишки! давно ль и я был гений» , вспоминая о мечтах и устремлениях, объединивших юношей-поэтов, Некрасов с горькой иронией скажет об утопических планах юных поэтов:
«Избранники небес», мы пели, пели
И песнями пересоздать умы,
Перевернуть действительность хотели,
И мнилось нам, что труд наш - не пустой,
Не детский бред, что с нами сам Всевышний
И близок час блаженно-роковой,
Когда наш труд благословит наш ближний!
Прозвучавшие в этом раннем стихотворении горькие ноты, вызванные отчетливым сознанием наивности подобных мечтаний, пониманием невозможности переделать мир поэтическим словом, станут лейтмотивом и в более поздних некрасовских стихотворениях. Поэт и в других своих произведениях не раз выскажет мысль о бессилии поэтического слова, его неспособности изменить людей. «Где ж плоды той работы полезной?» - с горечью спросит он в стихотворении 1857 г. «О погоде» по поводу многочисленных книг о «любопытной жизни бедняков». Проливая над книгами «слезы рекой», читатели не спешили облегчить существование не книжных, а реальных бедняков. Однако ирония, вызванная неверием в способность художественного слова «перевернуть действительность», никогда не сопровождалась у Некрасова сомнением в назначение литератора «толпе напоминать, что бедствует народ в то время, как она ликует и поет».
Убеждение в том, что призвание писателя - быть деятелем, активно вмешивающимся в жизнь, определило и новое понимание поэзии. Некрасов не отрицает божественного происхождения поэтического дара: поэт и в его творчестве будет назван «избранником небес», и не всегда с иронией, как в стихотворении «Стишки! стишки! давно ль и я был гений». Но в то же время Некрасов настаивает на том, что поэтическое творчество - это и «тяжкий труд» (например, в стихотворении 1856 г. «Чуть-чуть не говоря: «ты сущая ничтожность»). Русского же писателя в стихотворении, обращенном к собратьям по перу («Русскому писателю», 1855), он называет «тружеником-работником на почве Мысли и Добра».
Некрасов отчетливо сознавал особенность своей эстетической позиции и стремился подчеркнуть отличие своих воззрений на поэтическое творчество от взглядов предшественников. Так, начало стихотворения с весьма традиционным названием - «Муза» (1852) - своего рода декларация о независимости. Описывая свою Музу-вдохновительницу, автор старательно подчеркивает непохожесть своей «вечно плачущей и непонятной девы» на ласково поющую Музу русских поэтов. Описание строится на намеренном противопоставлении, в котором доминируют отрицания: «нет», «не помню»:
Нет, Музы ласково поющей и прекрасной
Не помню над собой я песни сладкогласной!
В небесной красоте, неслышимо, как дух,
Слетая с высоты, младенческий мой слух
Она гармонии волшебной не учила <...>
Его Муза - иная: «нелюбимая», «печальная спутница печальных бедняков». Поэт создает многоликий, противоречивый образ Музы-вдохновительницы. Она - не небесная гостья, а - нищенка, страдалица, выпрашивающая милостыню и поклоняющаяся только богатству: «плачущая, скорбящая и болящая, / Всечасно жаждущая, униженно просящая, / Которой золото - единственный кумир». Передавая смысл ее песен, то скорбных, то «разгульных», Некрасов как бы воссоздает краткий очерк своей горькой юности. Описывая мелодии песен своей Музы, поэт отметил господствующий в них «звук» - «стон», который действительно станет доминирующим звуковым образом в созданной им самим картине российской жизни:
<...>Но тот же скорбный стон
Еще пронзительней звучал в разгуле шумном.
Все слышалося в нем в смешении безумном:
Расчеты мелочной и грязной суеты,
И юношеских лет прекрасные мечты,
Погибшая любовь, подавленные слезы,
Проклятья, жалобы, бессильные угрозы.
Муза - скорбящая нищенка - только один лик вдохновительницы. Ее тоскливые жалобы мгновенно сменяются яростью и угрозами неправедному миру, и вместо привычной для русского читателя прекрасной Музы-девы, исполненной небесной гармонии, предстает богиня-мстительница - Немезида:
В порыве ярости, с неправдою людской
Безумная клялась начать упорный бой.
Предавшись дикому и мрачному веселью,
Играла бешено моею колыбелью,
Кричала: «Мщение!» - и буйным языком
В сообщники звала господень гром!
Порыв «диких страстей» и «скорби лютой» иногда сменяется «божественно-прекрасною минутой»,
Когда страдалица, поникнув головой,
«Прощай врагам своим!» шептала надо мной...
Отношения поэта и его Музы лишены гармонии. В стихотворении Некрасова впервые звучит мотив борьбы с Музой. «Ожесточенный бой», в который вступает герой со своей «дикой», «безумной» Музой, завершается торжеством «непонятной девы»: она заставляет героя пройти по кругам земного ада. Открывая ему этот страшный мир страданий и унижений, Муза учит чувствовать чужую боль, чтобы рассказать о ней миру:
Чрез бездны темные Насилия и Зла,
Труда и Голода она меня вела -
Почувствовать свои страданья научила
И свету возвестить о них благословила...
В этом стихотворении 1852 г. Некрасов выразил понимание своей миссии в литературе, своего призвания, о котором он и много лет спустя, подводя итоги творческого пути, скажет так же, как и в начале 1850-х гг.: «Я призван был воспеть твои страданья, / Терпеньем изумляющий народ». Но поэт - не только «певец» народных страданий. Очень важным представляется в этом стихотворении образ Божьего грома как «сообщника» Музы. Поэт - в понимании Некрасова - не просто «избранник небес», но соратник Бога, помощник в справедливом суде над земной неправдой. И в более поздних стихотворениях, воплощая свой идеал поэта, Некрасов взывает к нему: «Вооружись небесными громами / Наш падший дух взнеси на высоту!» («Поэту (памяти Шиллера)», 1874), связывая с образом Божьей грозы свое представление о высшем, справедливом возмездии - очищении, обновлении неправедной жизни, избавлении общества от нравственной духоты и застоя.
Но не менее важной ему представлялась и другая задача - учительство, воспитание в читателе силой поэтического слова нового сознания, нового отношения к жизни. Мысль о том, что литература «во что бы то ни стало, при каких бы обстоятельствах ни было» «должна ни на шаг не отступить от своей цели - возвысить общество до своего идеала, - идеала добра, света и истины!» - становится задушевной идеей писателя.
В том же, 1852 г., Некрасов создает и другое свое известное стихотворение, посвященное назначению поэта, - «Блажен незлобивый поэт» . Как и стихотворение «Муза», оно строится на антитезе: в основе композиции - противопоставление судеб двух поэтов - «незлобивого» и «озлобленного». Само противопоставление, как известно, восходит к седьмой главе поэмы Н.В. Гоголя «Мертвые души». Следует заметить, что, утверждая безусловное благополучие судьбы «незлобивого» поэта, Некрасов излишне категоричен. Ни критика, ни читатели не были благожелательны к тем поэтам, которые «гнушались дерзкою сатирой». Не случайно в ответ на это стихотворение Я.П. Полонский, один из тех, кого Некрасов и разумел под именем «незлобивых» поэтов, ответил стихотворением-исповедью о драматической судьбе «миролюбивой лиры». Но излишняя полемичность некрасовского стихотворения была вызвана не только желанием привлечь внимание и сочувствие общества к судьбам тех поэтов, которые видели свое назначение в исправлении пороков общества, в «обличении толпы». Автор стремился показать истинный смысл и истинную цель той «ненависти», которая наполняет произведения «озлобленного» поэта, заставляет его клеймить пороки общества. Источник этой ненависти - подлинная любовь, высшая цель поэта - тоже любовь - любовь к людям, любовь к своей стране:
Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой <...>
И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья <...>
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он - ненавидя!
Но, характерно, что, утверждая столь высокую миссию поэта, Некрасов никогда не идеализировал ни своего героя-поэта, ни поэтов-современников. Герой-поэт в лирике Некрасова лишен ореола непогрешимости. Он никогда не предстает как носитель высшего знания или истин. Образ пророка как выразителя Божьего слова будет близок Некрасову, но «пророком» он назовет не поэта, а революционера-демократа, Н.Г. Чернышевского, последовательно отстаивавшего свои убеждения. Герой-поэт в стихотворениях Некрасова не наделен и талантом, позволившим бы ему чувствовать свое явное превосходство над «непросвещенными». Он - не гений и отмечен многими человеческими слабостями: непоследовательностью в утверждении своей позиции, слабодушием, склонностью к компромиссам. По словам В.В. Кожинова, одно из открытий Некрасова и заключается в том, что он «впервые вводит в поэзию «бытового» человека, всего человека, в том числе в состоянии непоэтическом. Он впервые представляет поэта как человека, находящегося «под игом» всевозможных, в том числе «мелочных» житейских «забот», с душой непросветленной, не поднятой над ними».
Противоречие между высокой миссией художника и человеческими слабостями героя-поэта станет источником одного из драматических мотивов в лирике Некрасова - мотива неисполненного долга. Впервые остро, сильно, трагично он прозвучал в стихотворении «Поэт и гражданин» (1855-1856), во многом и определяя его идейно-художественное своеобразие: декларации о высоком назначении художника слова неразрывно связаны здесь с горькой исповедью поэта, признающего свою неспособность им следовать.
Стихотворение строится как диалог: свои суждения о роли поэта и назначении поэзии высказывают поэт и гражданин. Поэт и гражданин во многом единомышленники. Но есть и определенные расхождения в их взглядах. Есть и разность человеческих характеров: последовательный, цельный, стойкий, непреклонный в своих убеждениях гражданин противопоставлен поэту. Это человек, наделенный талантом и гордой, справедливой душой, но малодушный и непоследовательный защитник своих идеалов, осознанной им истины.
В декларациях гражданина некоторые исследователи видят идеалы В.Г. Белинского и Н.Г. Чернышевского. И в то же время в исследовательской литературе справедливо высказывается возражение против «упрощенного толкования стихотворения и сведения его образов к прототипам» . А.М. Гаркави утверждает, что образы и поэта и гражданина «имеют смысл художественных обобщений» и «являются носителями лирического начала»: «в высказываниях поэта и гражданина сформулированы эстетические взгляды Некрасова». И действительно: именно гражданину Некрасов доверяет дорогие ему мысли о назначении поэзии, не раз высказываемые и в лирике, и в письмах, в критических статьях. Так, например, в письме Л.Н. Толстому (1856 г.) звучит центральная идея, утверждаемая в стихотворении гражданином: «<...> В нашем отечестве роль писателя - есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных», - писал Некрасов.
Исследователи видят в этом произведении полемику с пушкинским стихотворением «Поэт и толпа». Подобно пушкинскому, некрасовское стихотворение строится как диалог, спор. Но если поэт у Пушкина противостоит «бессмысленной» толпе, то антагонистом поэта у Некрасова выступает гражданин, воплощение нравственной ответственности и чувства долга перед родиной. Полемика начинается с процитированных поэтом строк Пушкина - слов о назначении поэта: «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв». Этими словами, как известно, заканчивалось пушкинское стихотворение.
Для некрасовского поэта в этих строках - безусловная истина, доказательство права поэта не участвовать в жизни общества. Отношение гражданина к пушкинским строкам гораздо более сдержанное. Исследователи видят в его позиции полемику с Пушкиным. Действительно, гражданин не разделяет восторгов поэта и признается, что «живее к сердцу принимает» его стихи, чем стихи Пушкина. Однако это признание не означает отрицания значимости пушкинского слова. Справедливым представляется утверждение Н.Н. Скатова о том, что здесь «не опровержение неопровержимого Пушкина», а «опровержение поэта», который «не Пушкин». Стихи поэта не представляются гражданину художественно совершенными. Он называет его поэмы «бестолковыми», о его элегиях говорит, что они -«не новы», «сатиры чужды красоты, / Неблагородны и обидны», «стих тягуч». Пушкин и для гражданина - недосягаемый образец. Важно, что далее Пушкин уподобляется гражданином солнцу, а поэт - звездам: он «заметен», «но так без солнца звезды видно». Можно предположить, что эти слова тоже полемичны, но по отношению к Чернышевскому. В середине 1850-х гг. Чернышевский писал Некрасову, ставя его талант выше пушкинского: «Такого поэта, как Вы, у нас еще не было. Пушкин, Лермонтов, Кольцов как лирики не могут идти в сравнение с Вами».
Почему же гражданин видит не в пушкинской поэзии, а в несовершенной лирике поэта источник силы, которая должна пробудить общество? Причина его настойчивого внимания - эпоха, совсем иная, чем пушкинская. Это время, когда «не видно солнца ниоткуда», это - «година горя». Описывая свою эпоху, гражданин использует один из традиционных образов, встречающихся и в лирике Пушкина: страна-корабль. Нынешнее время уподобляется им грозной буре, и оно диктует поэту иную роль. Поэзия, когда «стонет буря», не должна быть усыпительными «сладкими звуками», она должна пробуждать желание противостоять «земным громам»:
Но гром ударил; буря стонет,
И снасти рвет, и мачту клонит, -
Не время в шахматы играть,
Не время песни распевать!
Вот пес - и тот опасность знает
И бешено на ветер лает:
Ему другого дела нет...
А ты что делал бы, поэт?
Ужель в каюте отдаленной
Ты стал бы лирой вдохновенной
Ленивцев уши услаждать
И бури грохот заглушать?
Эта символическая картина времени, нарисованная гражданином, близка автору: в образе эпохи, который неоднократно создает Некрасов в своих стихотворениях, доминирует та же метафора - буря, гроза. Например, в стихотворении «Горе старого Наума»: «Но я родился невпопад - / Лихое было время! <...> / Гром непрестанно грохотал, / И вихорь был ужасен, / И человек под ним стоял / Испуган и безгласен». Одним из непосредственных источников этой метафоры может быть известное пушкинское стихотворение «Арион», в котором челн, погибший во время грозы, символизирует трагическое завершение декабристского восстания 14 декабря 1825 г. В этом пушкинском стихотворении крайне важной была мысль о судьбе поэта, вдохновлявшего своими песнями пловцов. «Выброшенный» на берег «грозой», пушкинский певец видел свое назначение в том, чтобы петь «прежние гимны», - выражение, суть которого - в признании неизменной верности певца погибшим друзьям, их «гимнам» - их идеалам. Но Некрасова не удовлетворяет только идея верности поэта высоким идеалам, его роль мыслится более действенной - она в том, чтобы активно противостоять «земным громам».
Можно предположить еще один возможный источник образов некрасовского стихотворения: рисуя антиидеальный для него образ поэта, пытающегося заглушить «грохот бури» и «услаждающего» уши «ленивцев» вдохновенной лирой, Некрасов полемизирует не столько с Пушкиным, сколько со стихотворением Я.П. Полонского «Качка в бурю» (1851). Лирический герой Полонского, действительно, стремился уйти от морской бури, символизирующей жизненные невзгоды, потрясения, в «золотые сны» - воспоминания о прошлом счастье. «Сон» же поэта «в годину горя», по словам некрасовского гражданина, постыден. Эти слова настойчиво повторяет он поэту: «теперь не должно спать», «ты только временно уснул: / Проснись: громи пороки смело», «с твоим талантом стыдно спать». Определяя свои требования к поэту, гражданин исходит из требований самого времени. Поэзия в «годину горя» не должна уводить читателей от реальных проблем в мир идеальный: стыдно «в годину горя / Красу долин, небес и моря / И ласку милой воспевать...». Постыдно и бездействие, и молчание в трагическое для страны время. Важно отметить, что среди тех, кого гражданин зачисляет в «стан безвредных», считая их неистинными гражданами страны, бездействующими в «годину горя», поставлены рядом: стяжатели, воры, «сладкие певцы» и «мудрецы», чье назначенье - «разговоры».
Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной,
Не будет гражданин достойный
К отчизне холоден душой,
Ему нет горше укоризны...
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденья, за любовь...
Иди и гибни безупрёчно.
Умрешь не даром: дело прочно,
Когда по ним струится кровь...
В утверждениях гражданина звучат многие пушкинские определения: поэт, полагает и гражданин, - «избранник неба», «глашатай истин вековых», его «струны» - «вещие». «Служение искусству» также признается им как назначение поэта. Но одновременно он подчеркивает и другую задачу: служение людям. Гражданин произносит слова, не раз высказываемые и самим Некрасовым: о нераздельности служения искусству со служением обществу, ближнему. Так, в одном из писем Некрасов утверждал: «Верна только одна теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего и, между прочим, больше самого себя, и служи ей, тогда все выйдет ладно: станешь ли служить искусству - послужишь и обществу, станешь служить обществу - послужишь и искусству». В стихотворении эта мысль воплощается в четкую поэтическую формулу:
Будь гражданин! служа искусству,
Для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству
Всеобнимающей Любви <...>
Что же такое «Всеобнимающая Любовь»? Написанное с большой буквы, слово «Любовь» означает чувство, которое не отделяет человека от мира, а способствует, наоборот, единению с людьми и единению всех людей. Гражданин говорит о любви к стране и людям: для поэта Любовь должна выражаться в пламенных словах о добре и красоте.
Следующее за этими словами высказывание поэта - не спор с убеждениями гражданина. Поэт отвергает не слова гражданина, он только не признает своего права следовать этим словам: «учить других - потребен гений, / Потребна сильная душа». И потому выше поэта он ставит деятеля, гражданина, но понимает его роль по-своему: истинный гражданин, в отличие от поэта, молчаливо исполняет свой долг, идя к намеченной цели:
Блажен безмолвный гражданин:
Он, музам чуждый с колыбели,
Своих поступков господин,
Ведет их к благодарной цели,
И труд его успешен, спор…
С этим определением «гражданина» гражданин не согласен: «безмолвный гражданин», по его мнению, только жалок. Не согласен он и со словом «блажен», точнее, с возможностью такого определения доли гражданина: «блажен», по его убеждению, не «безгласный гражданин», а «болтающий поэт». Истинный гражданин - тот, кто «как свои, на теле носит / Все язвы родины своей». Когда он произносит знаменитые слова: «Поэтом можешь ты не быть, / Но гражданином быть обязан», то речь идет именно о той острой нужде в истинных гражданах, которую испытывает страна. Кроме того, эти слова, восходящие, как известно, к поэме К.Ф. Рылеева «Войнаровский», одновременно содержали указание на определенную поэтическую традицию, которой должен следовать истинный поэт.
Спор, по сути, закончен. Но не потому, что поэт переменил свои убеждения, свою позицию. Она осталась прежней. В сущности, когда поэт спорит с гражданином или когда высказывает мысль о поэзии как вдохновенной молитве и сладких звуках, он спорит не с гражданином, а с самим собой. Диалог постепенно переходит в монолог-исповедь поэта, и читатель понимает, что равнодушие к общественным вопросам, которые провозглашал поэт в начале разговора, его пассивность и тоска - источником имеют пережитую драму. Перед читателем открывается история человека, ушедшего от борьбы, испугавшегося ответственности за горькие истины, которые он высказывал в своих стихотворениях. Оценивая прошлую жизнь с точки зрения тех ценностей, обязанностей, которые провозгласил гражданин и которые сам он признает как безусловные, поэт строго судит себя за отступничество от этих заветов. Эти заветы - любовь и ненависть: любовь к несчастным и обездоленным, любовь к отчизне и человеку, ненависть - к тому, что мешает человеку быть счастливым:
Без отвращенья, без боязни
Я шел в тюрьму и к месту казни,
В суды, в больницы я входил.
Не повторю, что там я видел...
Клянусь, я честно ненавидел!
Клянусь, я искренно любил!
И что ж?.. мои прослышав звуки,
Сочли их черной клеветой;
Пришлось сложить смиренно руки
Иль поплатиться головой…
<...> Душа пугливо отступила.
Своему герою Некрасов передает глубоко личные переживания: собственную боль, собственные страдания. Покаяние кажется излишне страстным, может быть, даже преувеличенным, особенно если учесть подлинные заслуги Некрасова перед русским обществом. Но эта страстность и сила покаяния объяснимы тем высочайшим идеалом человека-гражданина, который признал для себя Некрасов и которому был неизменно предан:
<...> Я горькой правды не скрываю
И робко голову склоняю
При слове: честный гражданин.
Тот роковой, напрасный пламень
Доныне сожигает грудь,
И рад я, если кто-нибудь
В меня с презреньем бросит камень.
Никто не корит себя так страстно и пламенно за попрание «долга священного человека», как некрасовский поэт. Он остро осознает и то, что отказ от честного гражданского служения стал причиной утраты и творческого дара. Отсутствие гражданского мужества, которое в поэзии проявляется как уход от социальной проблематики и боязнь описывать пороки властителей, и приводит к тому, что некрасовский поэт перестает быть не только гражданином, но и поэтом:
Но как боялся! как боялся!
Когда мой ближний утопал
В волнах существенного горя -
То гром небес, то ярость моря
Я добродушно воспевал.
Бичуя маленьких воришек
Для удовольствия больших,
Дивил я дерзостью мальчишек
И похвалой гордился их.
Под игом лет душа погнулась,
Остыла ко всему она,
И Муза вовсе отвернулась,
Презренья гордого полна.
Идея служения поэта прежде всего благу общества - одна из центральных в представлениях Некрасова о назначении поэта и поэзии. Некрасов сознавал, насколько сложно исполнение этой цели. Речь при этом шла не только о гражданском мужестве автора, но и о возможности высказанного им слова пройти через цензуру. Пережитые поэтом столкновения с непреклонным цензором нашли воплощение в образе Музы, иссеченной кнутом, Музы в терновом венце, встречающемся в ряде стихотворений Некрасова («Праздник жизни - молодости годы», 1855, «Безвестен я. Я вами не стяжал», 1855, «О Муза! я у двери гроба», 1877). Терновый венец некрасовской Музы - неизменная деталь ее облика - подчеркивает мысль о поэте как страдальце за веру, за высокую идею. В стихотворении «Безвестен я. Я вами не стяжал» говорится и о смерти Музы под кнутом:
Нет! Свой венец терновый приняла,
Не дрогнув, обесславленная Муза
И под кнутом без звука умерла.
Это же понимание творчества и представление о пути поэтического слова к читателю как «тернистом пути», исполненном страдания и мучения, выразилось в стихотворении «Вчерашний день, часу в шестом» , где в судьбе крестьянки, наказываемой кнутом на Сенной площади, лирический герой угадал свою Музу. Исследователи отметили, что некрасовское стихотворение не могло быть откликом на непосредственное впечатление: такие наказания в 1848 г. уже были отменены. Но, избирая символом своей поэзии молодую крестьянку, публично наказанную, униженную, поэт, несомненно, хотел подчеркнуть трагизм судьбы художника: вдохновляющая его муза уподоблялась самому бесправному, беззащитному и самому несчастному существу на земле - молодой крестьянке. Называя ее «Музой мести и печали», Некрасов говорит о тех двух главных чувствах, которые и становятся источником его поэтических мотивов: любви и ненависти. «То сердце не научится любить, / Которое устало ненавидеть», - эти строки из стихотворения «Замолкни, Муза мести и печали» выражают нравственное кредо писателя и действительно определяют пафос его творчества.
Любовь и ненависть - слагаемые отношения Некрасова к миру. Не случайно в стихотворении 1855 г. «Демону» именно они доминируют в самохарактеристике героя:
Прямо ли, криво ли вижу,
Только душою киплю:
Так глубоко ненавижу,
Так бескорыстно люблю!
Любовь и ненависть, любовь и месть осознаются Некрасовым и как характерные особенности его поэзии. В стихотворении 1855 г. «Праздник жизни - молодости годы» , определяя своеобразие своего поэтического дара и пафоса своего творчества, Некрасов напишет:
Нет в тебе поэзии свободной,
Мой суровый, неуклюжий стих!
Нет в тебе творящего искусства…
Но кипит в тебе живая кровь,
Торжествует мстительное чувство,
Догорая, теплится любовь <...>
В этом признании-размышлении автор, по сути, становится на позицию противников своего творчества, настаивающих на «непоэтичности», художественном несовершенстве некрасовского творчества. Пожалуй, он оценивает свою поэзию даже более сурово, чем его критики. Объясняя низкую оценку таланта, прозвучавшую в ряде некрасовских стихотворений и находящуюся «в вопиющем противоречии с реальным общественным и эстетическим значением поэтической деятельности Некрасова», Б.О. Корман видит ее источник в том, что лирический герой Некрасова «постоянно соотносит свою поэтическую деятельность с потребностями общественного развития, с положением народа. Недовольство собой, суровая самооценка, горькие и несправедливые слова о своей поэзии - все это определяется в лирике Некрасова характерным для него народным критерием оценки действительности».
Отрицая художественное совершенство своих стихов, Некрасов гораздо выше ставит чувства, которые должны вдохновлять поэта и которые вдохновляли его самого, - любовь и ненависть. О какой любви говорит поэт? Для Некрасова это - высшая справедливость, любовь-служение, любовь-сострадание к ближнему. Но именно такая любовь и заставляет человека ненавидеть то, что приносит людям страдания и боль. Эту любовь-ненависть, «что добрых прославляет, / Что клеймит злодея и глупца / И венком терновым наделяет / Беззащитного певца...», и воспевает Некрасов.
Весьма важными в этой самохарактеристике представляются и мотивы «живой крови» и «кипения». Глагол «кипит» - один из постоянных в лирике Некрасова - отчетливо передает необыкновенную интенсивность, полноту чувств лирического героя, всегда страстно отдающегося своему переживанию - любви или ненависти, мести, состраданию или гневу. Значимым для понимания Некрасовым сути поэтического творчества является и мотив «живой крови» как основы поэтического слова. Не случайно Некрасов уподобляет поэтическое произведений, пострадавшее от цензорских ножниц, крестьянке, иссеченной кнутом, или напрасно пролитой крови. В первой части поэмы «О погоде» Некрасов создает образ негодующего и страдающего А.С. Пушкина, увидевшего искалеченное цензором стихотворение. В его словах, произнесенных посыльному, слышится живая боль, понятная и лирическому герою Некрасова: «Это кровь, говорит, проливается, - / Кровь моя <...>»
Многое в эстетических взглядах Некрасова проясняет и другой задушевный мотив поэта: утверждение зависимости его поэтического слова от мира родной природы и печальных мелодий народных песен. Эта мысль была высказана в стихотворении «Газетная» . Мир «родной сторонки» здесь предстает как вечная непогода: буря, ветер, гроза заставляют гнуться и стонать русские леса, и этот стон сливается с унылой народной песней, отзываясь в тоскливых напевах русского поэта:
Коли нам так писалось и пишется, -
Значит, есть и причина тому!
Не заказано ветру свободному
Петь тоскливые песни в полях,
Не заказаны волку голодному
Заунывные стоны в лесах;
Спокон веку дождем разливаются
Над родной стороной небеса,
Гнутся, стонут, под бурей ломаются
Спокон веку родные леса,
Спокон веку работа народная
Под унылую песню кипит,
Вторит ей наша муза свободная,
Вторит ей - или честно молчит.
Драматизм в звучании темы поэта и поэзии усиливается в последнее десятилетие жизни Некрасова. Во многом он определяется сознанием неисполненного долга. Одно из стихотворений, где этот мотив обретает трагическую остроту, написано в 1867 году. Уже первая строка: «Умру я скоро. Жалкое наследство...» обозначает его главные мотивы: горькое предчувствие близкой смерти и необходимость подведения итогов и творческого и человеческого пути. Вызванное суровыми упреками в двоедушии, в несовпадении поэтических призывов и человеческого поведения Некрасова, это стихотворение становится исповедью человека, верящего в свои идеалы, в то, что назначение его музы - только воспевание страданий народа, но не ставшего последовательным проводником этих идеалов. Лейтмотив стихотворения - мольба о прощении, обращенная к родине: «За каплю крови, общую с народом, / Прости меня, о родина! прости!..» Герой пытается понять причины своего малодушия и отступничества. Одной из таких причин становятся пережитые в молодости испытания и страдания:
Под гнетом роковым провел я детство
И молодость - в мучительной борьбе.
Недолгая нас буря укрепляет,
Хоть ею мы мгновенно смущены,
Но долгая - навеки поселяет
В душе привычки робкой тишины.
«Привычки робкой тишины» и названы главной причиной невольного отступничества героя:
Не торговал я лирой, но, бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
У лиры звук неверный исторгала
Моя рука...
Но герой не молит о прощении, он сурово корит, казнит себя за отступничество. Отрицая свое право остаться в памяти народной, герой не менее страстно утверждает истинный долг писателя - быть учителем, просветителем, готовым отдать жизнь ради высокой цели:
Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ!
И бросить хоть единый луч сознанья
На путь, которым Бог тебя ведет,
Но, жизнь любя, к ее минутным благам
Прикованный привычкой и средой,
Я к цели шел колеблющимся шагом,
Я для нее не жертвовал собой.
Одно из последних некрасовских стихотворений, посвященных столь значимой для него теме назначения поэта, - «Элегия» (1874). Исследователи называют его «пушкинским». Действительно, в этом стихотворении-завещании, обращенном к «юношам» - молодому поколению, мысль Некрасова органично сливается с пушкинскими заветами. Важнейшая идея стихотворения - не только признание неизменной значимости для поэта темы «страданий народа», но и утверждение как высшего назначения каждого поэта - служения народу:
<...> Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!..
Включенные в эти строки поэтические формулы из стихотворения Пушкина «Деревня» («покорствуя бичам», «тощие стада», восходящие к пушкинскому «рабству тощему») позволяют Некрасову, по точному наблюдению Н.Н. Скатова, «вывести свою родословную от Пушкина, не декларируя ее, а подтверждая всем строем своих «пушкинских» здесь стихов». В стихотворении Некрасова можно увидеть и отзвук других пушкинских мотивов, в частности, определенную полемичность по отношению к пушкинскому стихотворению «Свободы сеятель пустынный…» (1823), с прозвучавшим в нем отчаянием лирического «я», не верящего в возможность пробудить народ силой живительного слова:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
К этому стихотворению, несомненно, восходит некрасовское сравнение покорного народа со стадом. Но если у Пушкина звучало неверие в возможность «разбудить мирные народы», то некрасовский герой исполнен стремления служить несчастным и покорным «рабам».
Исследователи видят в некрасовской «Элегии» отзвуки еще одного пушкинского стихотворения - «Эхо», в котором поэтическое слово осмыслялось как отзвук голосов мира. Но Некрасов не повторяет пушкинский мотив, он его развивает: поэзия, поэтическое слово по Некрасову, тоже рождает эхо, отзвук в мире. Эта мысль лишена оптимистического звучания: покоряя «долы и нивы», заставляя их вторить своей песне, поэт, увы, бессилен вызвать отклик того, кому и посвящены его слова. Этим драматическим признанием, мотивом безмолвствующего народа и завершается стихотворение:
Задумчиво брожу в вечерней полутьме,
И песнь сама собой слагается в уме,
Недавних, тайных дум живое воплощенье:
На сельские труды зову благословенье,
Народному врагу проклятия сулю,
А другу у небес могущества молю,
И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,
И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,
И лес откликнулся… Природа внемлет мне,
Но тот, о ком пою в вечерней тишине,
Кому посвящены мечтания поэта -
Увы! не внемлет он - и не дает ответа...
В одном из последних своих стихотворений - «Зине» (1876) лирический герой снова скажет о неизбежности забвения его имени народом, и вновь увидит в этом справедливое возмездие за свою неспособность быть «борцом» - равно в общественном служении или поэтическом. Как единственный идеал утверждается только гражданское служение:
Кто, служа великим целям века,
Жизнь свою всецело отдает
На борьбу за брата-человека,
Только тот себя переживет...
Некрасов в поздней своей лирике не склонен умалять значимость и власть поэтического слова: поэтический труд не случайно уподобляется в одном из стихотворений 1877 г. («Зине») подвижническому подвигу: и этот труд осмысляется как условие спасения, «животворения» человека. Поэзия - «счастливый дар», но он обретает смысл только тогда, когда поэт наделен «решимостью» бороться до конца. Эта мысль утверждается в стихотворении «Поэту» (1877), которое звучит как завещание и исповедь:
Любовь и Труд - под грудами развалин!
Куда ни глянь - предательство, вражда,
А ты стоишь - бездействен и печален
И медленно сгораешь от стыда.
И небу шлешь укор за дар счастливый:
Зачем тебя венчало им оно,
Когда душе мечтательно-пугливой
Решимости бороться не дано?..
Но было бы неверно говорить о том, что в поздней лирике пройденный путь осмысливается только пессимистически. Наряду с трагическими интонациями может звучать и вера в высокий смысл совершенного труда. Эта вера прозвучала, например, в стихотворении «Сон». Символом поэта здесь становится пахарь, отчетливо вызывающий в памяти трагические интонации и образы стихотворения «Несжатая полоса» (1854). В стихотворении «Сон», одном из последних, созданных Некрасовым, образ пахаря, не собравшего колосья, ассоциируется уже с собственной судьбой:
Мне снилось: на утесе стоя,
Я в море броситься хотел,
Вдруг ангел света и покоя
Мне песню чудную запел:
«Дождись весны! Приду я рано,
Скажу: будь снова человек!
Сниму с главы покров тумана
И сон с отяжелелых век;
И музе возвращу я голос,
И вновь блаженные часы
Ты обретешь, сбирая колос
С своей несжатой полосы.
Это стихотворение лишено драматических нот, напротив, оно исполнено веры в возможность возвращения к прерванному, незаконченному труду, веры в осуществимость благих порывов.
Памяти Шиллера
Где вы - певцы любви, свободы, мира
И доблести?.. Век "крови и меча"!
На трон земли ты посадил банкира,
Провозгласил героем палача...
Толпа гласит: "Певцы не нужны веку!"
И нет певцов... Замолкло божество...
О, кто ж теперь напомнит человеку
Высокое призвание его?..
Прости слепцам, художник вдохновенный,
И возвратись!.. Волшебный факел свой,
Погашенный рукою дерзновенной,
Вновь засвети над гибнущей толпой!
Вооружись небесными громами!
Наш падший дух взнеси на высоту,
Чтоб человек не мертвыми очами
Мог созерцать добро и красоту...
Казни корысть, убийство, святотатство!
Сорви венцы с предательских голов,
Увлекших мир с пути любви и братства,
Стяжанного усильями веков,
На путь вражды!.. В его дела и чувства
Гармонию внести лишь можешь ты.
В твоей груди, гонимый жрец искусства,
Трон истины, любви и красоты.
114-116. НОЧЛЕГИ
1. НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ
Вступили кони под навес,
Гремя бесчеловечно.
Усталый, я с телеги слез,
Ночлегу рад сердечно.
Спрыгнули псы; задорный лай
Наполнил всю деревню;
Впустил нас дворник Николай
В убогую харчевню.
Усердно кушая леща,
Сидел уж там прохожий
В пальто с господского плеча.
"Спознились, сударь, тоже?"-
Он, низко кланяясь, сказал.
"Да, нынче дни коротки.-
Уселся я, а он стоял.-
Садитесь! выпьем водки!"
Прохожий выпил рюмки две
И разболтался сразу:
"Иду домой... а жил в Москве...
До царского указу
Был крепостной: отец и дед
Помещикам служили.
Мне было двадцать восемь лет,
Как волю объявили,
Наш барин стал куда как лих,
Сердился, придирался.
А перед самым сроком стих,
С рабами попрощался,
Сказал нам: "Вольны вы теперь,-
И очи помутились,-
Идите с богом!" Верь, не верь,
Мы тоже прослезились
И потянулись кто куда...
Пришел я в городишко,
А там уж целая орда
Таких же - нет местишка!
Решился я идти в Москву,
В конторе записался,
И вышло место к Покрову.
Не барин - клад попался!
Сначала, правда, злился он.
Чем больше угождаю,
Тем он грубей: прогонит вон...
За что?.. Не понимаю!
Да с ним - как я смекнул поздней -
Знать надо было штучку:
Сплошал - сознайся поскорей,
Не лги, не чмокай в ручку!
Не то рассердишь: "Ермолай!
Опомнись! как не стыдно!
Привычки рабства покидай!
Мне за тебя обидно!
Ты человек! ты гражданин!
Знай: сила не в богатстве,
Не в том - велик ли, мал ли чин,
А в равенстве и братстве!
Я раболепства не терплю,
Не льсти, не унижайся!
Случиться может: сам вспылю -
И мне не поддавайся!.."
Работы мало, да и той
Сам половину правил,
Я захворал - всю ночь со мной
Сидел - пиявки ставил;
За каждый шаг благодарил.
С любовью, не со страхом
Три года я ему служил -
И вдруг пошло всё прахом!
Однажды он сердитый стал,
Порезался, как брился,
Всё не по нем! весь день ворчал
И вдруг совсем озлился.
Кастит!.. "Потише, господин!"-
Сказал я, вспыхнув тоже.
"Как! что?.. Зазнался, хамов сын!"-
И хлоп меня по роже!
По старой памяти я прочь,
А он за мной - бедовый!..
"Так вот,- продумал я всю ночь,-
Каков он - барин новый!
Такие речи поведет,
Что слушать любо-мило,
А кончит тем же, что прибьет!
Нет, прежде проще было!"
Обидно! Я его считал
Не барином, а братом...
Настало утро - не позвал.
Свернувшись под халатом,
Стонал как раненый весь день,
Не выпил чашки чаю...
А ночью барин словно тень
Прокрался к Ермолаю.
Вперед уставился лицом:
"Ударь меня скорее!
Мне легче будет!.." (Мертвецом
Глядел он, был белее
Своей рубахи.) "Мы равны,
Да я сплошал... я знаю...
Как быть? сквитаться мы должны...
Ударь!.. Я позволяю.
Не так ли, друг? Скорее хлоп
И снова правы, святы..."
- "Не так! Вы барин - я холоп,
Я беден, вы богаты!
(Сказал я.) Должен я служить,
Пока стает терпенья,
И я служить готов... а бить
Не буду... с позволенья!.."
Он всё свое, а я свое,
Спор долго продолжался,
Смекнул я: тут мне не житье!
И с барином расстался.
Иду покамест в Арзамас,
Там у меня невеста...
Нельзя ли будет через вас
Достать другое место?.."
2. НА ПОГОРЕЛОМ МЕСТЕ
Славу богу, хоть ночь-то светла!
Увлекаться так глупо и стыдно.
Мы устали, промокли дотла,
А кругом деревеньки не видно.
Наконец увидал я бугор,
Там угрюмые сосны стояли,
И под ними дымился костер,
Мы с Трофимом туда побежали.
"Горевали, а вот и ночлег!"
- "Табор, что ли, цыганский там?" - "Нету!
Не видать ни коней, ни телег,
Не заметно и красного цвету.
У цыганок, куда ни взгляни,
Красный цвет - это первое дело!"
- "Косари?" - "Кабы были они,
Хоть одна бы тут женщина пела".
- "Пастухи ли огонь развели?.."
Через пни погорелого бора
К неширокой реке мы пришли
И разгадку увидели скоро:
Погорельцы разбили тут стан.
К нам навстречу ребята бежали:
"Не видали вы наших крестьян?
Побираться пошли - да пропали!"
- "Не видали!.." Весь табор притих...
Звучно щиплет траву лошаденка,
Бабы нянчат младенцев грудных,
Утешают ребят старушонка:
"Воля божья! усните скорей!
Эту ночь потерпите вы только!
Завтра вам накуплю калачей.
Вот и деньги... Глядите-ка сколько!"
- "Где ты, бабушка, денег взяла?"
- "У оконца, на месячном свете,
В ночи зимние пряжу пряла..."
Побренчали казной ее дети...
Старый дед, словно царь Соломон,
Роздал им кой-какую одежу.
Патриархом библейских времен
Он глядел, завернувшись в рогожу;
Величавая строгость в чертах,
Череп голый, нависшие брови,
На груди и на голых ногах
След недавних обжогов и крови.
Мой вожатый к нему подлетел:
"Здравствуй, дедко!" - "Живите здоровы!"
- "Погорели? а хлеб уцелел?
Уцелели лошадки, коровы?.."
- "Хлебу было сгореть мудрено,-
Отвечал патриарх неохотно,-
Мы его не имели давно.
Спите, детки, окутавшись плотно!
А к костру не ложитесь: огонь
Подползет - опалит волосенки.
Уцелел - из двенадцати - конь,
Из семнадцати - три коровенки".
- "Нет и ваших дремучих лесов?
Век росли, а в неделю пропали!"
- "Соблазняли они мужиков,
Шутка! сколько у барина крали!"
Молча взял он ружье у меня,
Осмотрел, осторожно поставил.
Я сказал: "Беспощадней огня
Нет врага - ничего не оставил!"
- "Не скажи. Рассудила судьба,
Что нельзя же без древа-то в мире,
И оставила нам на гроба
Эти сосны..." (Их было четыре...)
3. У ТРОФИМА
Звезды осени мерцают
Тускло, месяц без лучей,
Кони бережно ступают,
Реки налило дождей.
Поскорей бы к самовару!
Нетерпением томим,
Жадно я курю сигару
И молчу. Молчит Трофим,
Он сказал мне: "Месяц в небе
Словно сайка на столе"-
Значит: думает о хлебе,
Я мечтаю о тепле.
Едем... едем... Тучи вьются
И бегут... Конца им нет!
Если разом все прольются -
Поминай, как звали свет!
Вот и наша деревенька!
Встрепенулся спутник мой:
"Есть тут валенки, надень-ка!"
- "Чаю! рому!.. Всё долой!.."
Вот погашена лучина,
Ночь, но оба мы не спим.
У меня своя причина,
Но чего не спит Трофим?
"Что ты охаешь, Степаныч?"
- "Страшно, барин! мочи нет.
Вспомнил то, чего бы на ночь
Вспоминать совсем не след!
И откуда черт приводит
Эти мысли? Бороню,
Управляющий подходит,
Низко голову клоню,
Поглядеть в глаза не смею,
Да и он-то не глядит -
Знай накладывает в шею.
Шея, веришь ли? трещит!
- "Страшно, видно, воротиться
К недалекой старине?"
- "Так ли страшно, что мутится
Вся утробушка во мне!
И теперь уйдешь весь в пятки,
Как посредник налетит,
Да с Трофима взятки гладки:
Пошумит - и укатит!
И теперь в квашне солома
Перемешана с мукой,
Да зато покойно дома,
А бывало - волком вой!
Дети были малолетки,
Я дрожал и за детей,
Как цыплят из-под наседки
Вырвет - пикнуть не посмей!
Как томили! Как пороли!
Сыну сказывать начну -
Сын не верит. А давно ли?..
Дочку барином пугну -
Девка прыснет, захохочет:
"Шутишь, батька!" - "Погоди!
Если только бог захочет,
То ли будет впереди!""
- "Есть у вас в округе школы?"
- "Есть".- "Учите-ка детей!
Не беда, что люди голы,
Лишь бы были поумней.
Перестанет есть солому,
Трусу праздновать народ...
И твой внук отцу родному
Не поверит в свой черед".
| Памяти Шиллера Где вы - певцы любви, свободы, мира И доблести?.. Век "крови и меча"! На трон земли ты посадил банкира, Провозгласил героем палача... Толпа гласит: "Певцы не нужны веку!" И нет певцов... Замолкло божество... О, кто ж теперь напомнит человеку Высокое призвание его?.. Прости слепцам, художник вдохновенный, И возвратись!.. Волшебный факел свой, Погашенный рукою дерзновенной, Вновь засвети над гибнущей толпой! Вооружись небесными громами! Наш падший дух взнеси на высоту, Чтоб человек не мертвыми очами Мог созерцать добро и красоту... Казни корысть, убийство, святотатство! Сорви венцы с предательских голов, Увлекших мир с пути любви и братства, Стяжанного усильями веков, На путь вражды!.. В его дела и чувства Гармонию внести лишь можешь ты. В твоей груди, гонимый жрец искусства, Трон истины, любви и красоты. (6 сентября 1874) |
Примечания
Печатается по ПП, с. 32--33.
В собрание сочинений впервые включено: Ст 1879, т. III, В прижизненные издания "Стихотворений" Некрасова не входило.
Автографы: 1) первоначальные наброски, ранняя редакция и наброски второй редакции - ИРЛИ, ф. 203, No 24, л. 3 (опубликованы частично: Чуковский К. Некрасов. Статьи и материалы. Л., 1926, с. 325, более полно: ПССт 1967, т. II, с. 582--583); 2) наборная рукопись, без подзаголовка, с датой: "6 сент<ября>",-- ИРЛИ, ф. 203, No 24, л. 1 и об. (опубликована частично: ПСС, т. II, с. 605--606, более полно: ПП 1974, с. 163--164).
Датируется по наборной рукописи и по времени первой публикации началом сентября 1874 г. В принадлежащем Некрасову перечне произведений, написанных им в июле--первой декаде августа 1874 г. (см.: ПСС, т. XI, с. 328), стихотворение "Поэту" отсутствует. Окончательная редакция возникла, вероятно, в период подготовки "Последних песен" (февраль--март 1877 г.). Тогда же мог появиться и подзаголовок "Памяти Шиллера". В том же году Некрасов написал "Подражание Шиллеру".
Посвящение Шиллеру выражает давние симпатии Некрасова к немецкому поэту. В "Летописи русского театра" за январь 1841 г. Некрасов отмечал высокие достоинства драматургии Шиллера и относил его к "великим гениям" (ПСС, т. IX, с. 458; наст. изд., т. XI).. Достоевский говорил от имени поколения, к которому принадлежал и Некрасов: "Да, Шиллер действительно вошел в плоть и кровь русского общества, особенно в прошедшем и в запрошедшем поколении мы воспитывались на нем, он нам родной и во многом отразился на нашем развитии" (Время, 1861, No 7, с. 48). Подзаголовок мог возникнуть также и по цензурным соображениям. Он облегчал публикацию стихотворения без цензурных искажений.
Поводом для создания комментируемого произведения могли быть журнальные споры о роли поэзии, поэта в обществе. Например, Н. В. Шелгунов, полемически оценивая поэтический отдел сборника "Складчина" (1874), в котором участвовал и Некрасов, писал: "Хотя плохие стихи давно уже потеряли кредит, тем не менее наши журналы упорны в своей традиции и по-прежнему гостеприимны к так, называемой "рубленой прозе". Это предпочтение стихам следует, объяснить, конечно, тем, что "поэт" до сих пор сохранил за собою привилегию "пророка". Но увы! его грозное слово уже не гремит, потому что не слышится в нем ни искренней боли, ни страсти" (Дело, 1874, No 4, отд. II, с. 65--В6).
Стихотворение перекликается с другими произведениями Некрасова 1874--1875 гг.: "Пророк", "Элегия", "Страшный год", "Современники". В нем могут быть отмечены отзвуки произведений Шиллера - "Die Kunstler" ("Художники"), "Die Sanger der Vor-welt" ("Певцы минувшего") и др. (см. об этом: Гаркави А. М. 1) Разыскания о Н. А. Некрасове. - Учен. зап. Калинингр. гос. пед. ин-та, 1961, (вып. IX, с. 41; 2) Стихотворение "Поэту (Памяти Шиллера)" - эстетическая декларация П. А. Некрасова. - Научн. тр. Кубанск. гос. ун-та, вып. 273. Краснодар, 1979, с. 64--67).
Враждебная Некрасову критика не приняла демократической тенденции стихотворения. В. П. Буренин свой отклик на него в публицистическом обзоре предварил ироническим заголовком: "Воззвание г. Некрасова к художнику о принятии на себя последним должности прокурора" (СПбВ, 1874, 12 окт., No 281). Более объективную оценку стихотворение получило в критике после выхода "Последних песен". О. Ф. Миллер писал о Некрасове: "Между тем он неоднократно обращается к "поэту", возлагая на него как бы единственную надежду <...>. Подобно Пушкину, он называет толпою тех, кто не признает поэзии, но он не видит в поэте аскета <...>. Он зовет назад удалившееся божество, он страстно вызывает его борьбу..." (Миллер Ор. Последние песни Некрасова. - Свет, 1877, No 5, с. 107).
Стихотворение вызвало поэтический отклик: Л. Пальмин, "Памяти Некрасова" (1878).
