Виктор Борисович Кривулин - поэт, прозаик и эссеист, филолог, центральная фигура ленинградской неофициальной культуры.
Из интервью 1995 года: «Для меня, да и для многих других питерских поэтов, большое значение имело общение с художниками. Так же, впрочем, было и в Москве. И вообще среди моих друзей художников больше, чем поэтов».
Виктор Кривулин писал статьи о Михаиле Шварцмане, Александре Аксинине, Анатолии Васильеве, Михаиле Шемякине, Евгении Михнове-Войтенко, Игоре Захарове-Россе, Льве Сморгоне, Марине Спивак, о художниках группы «Митьки».
О художнике вспомню, когда невозможно представить
в сердцевине безумного быта:
комнатенка пустая
пожелтелой газетой прикрыта.
Значит, осенью вспомню (когда же еще?), обратившись
в духе лучших традиций
к разночинству листвы и соседей, -
здесь художник толпится?
Здесь. А где же иначе? Куда ему деться отсюда,
от занятия кашлем и тленьем,
от собрания пятен простуды
на холсте шерстяном?… Путешествуем или болеем -
все приклеены к детству, облиты слюною паучьей!
О художнике вспомнить случится,
чуть представится случай:
упадет ли кирпич, грузовик ли собьет очевидца,
обрастет ли толпою пятно бытия на асфальте,
или что-нибудь в этаком роде -
комнатенку представьте,
тоскуя о тайной свободе.
Там вершина возможного. Пыльные стены и крыши,
и портреты цветов, погруженных
в отраженья свои… Ничего не припомнится выше
мертвой жизни в рулонах!
Ничего не случается. Господи, даже и с теми,
кто случайного дара
обнаружил в себе совпаденье!..
День - чердак. Ночь - подвал. Призрак творчества.
Облачко пара.
Октябрь 1972
Виктор Кривулин родился 9 июля 1944 года в пос. Кадиевка Ворошиловградской области в военно-полевом госпитале (родители воевали на Ленинградском фронте, а после прорыва блокады - на 4-м Украинском). Жил в Санкт-Петербурге.
Окончил филологический факультет Ленинградского университета.
В 70-е - один из крупнейших деятелей российского литературного и культурологического самиздата (журналы "37", "Северная почта")
Первый лауреат Премии Андрея Белого в области поэзии (1978).
В начале 90-х член редколлегии журнала "Вестник новой литературы".
Член Союза писателей. Вице-президент Петербургского Русского ПЕН-клуба.
Руководитель мастерской-студии молодых поэтов.
В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.
Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время — божья тварь,
то почему слезы́ хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?
Пред миром неживым в растерянности, в смуте,
в духовном омуте, как рыба безголос,
ты — взгляд ослепшего от слёз,
с тяжёлым блеском, тяжелее ртути…
Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком —
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?
Мы время отпоём, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой…
Родства к истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен мину́т
тебя минует — веришь ли, вернут
добро исконному владельцу.
И полчища тене́й из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком…
И — Чем дышать? У Тютчева спрошу я
И сожалеть о ком?
Виктор Кривулин. Рисунок Леонида Симоновского.
О себе
- О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности "я" пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа "Молодая гвардия". С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть "Божественную комедию" на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута... Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение - и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов , Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) - впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу - квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга - "Воскресные облака" - вышла в самиздате в 1972 году, последняя - "У окна" - в 1992 г. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация. Писал прозу, сейчас занимаюсь журналистикой, работаю над книгой эссе о новейшей русской культуре.
Виктор Кривулин. 1993
Стихи Виктора Кривулина в "Вавилоне" #2
Портрет Виктора Кривулина. Художник Валерий Мишин
НА ДОРОГЕ У КРЕСТА
то колющий то режущий уют
то зрелище при свете самопальном
стекла и музыки - там русские поют
на языке своем прощальном,
Почти по-аглицки - нащупывая крест
впечатанный между сосками
то колющий то режущий то сканью
украшенный - в оплату за проезд
Из Петербурга до Женевы
давно уже назначенный, с тех пор
как рыцарь бедный от Марии Девы
имел одно последнее виденье
Решительный и тихий разговор
Питерский поэт, живой классик Виктор Кривулин с интересом прислушивается к творчеству молодой поросли. На сцене - Дима Воденников
Виктор Борисович Кривулин (9 июля 1944, пос. Кадиевка, Ворошиловградская область - 17 марта 2001, Санкт-Петербург) - российский поэт и прозаик, эссеист.
Биография
Отец был офицером, мать (родом из польской шляхты) работала фельдшером. В 1960 познакомился с Анной Ахматовой, с 1962 посещал литературное объединение, которым руководил Глеб Семёнов. Окончил филологический факультет ЛГУ в 1967, за год до окончания вышел из комсомола. Защитил диплом по творчеству Иннокентия Анненского.
Видный деятель неофициальной культуры Ленинграда. Первый лауреат премии Андрея Белого за 1978 год. В 1970-е гг. один из крупнейших деятелей ленинградского литературного и культурологического самиздата (журналы «37», «Северная почта» и др.).
В начале 1990-х гг. член редколлегии журнала «Вестник новой литературы». В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.
Первые книги под одинаковым названием «Стихи» (1981 и 1988) вышли в Париже, затем последовали поэтические сборники «Обращение» (1990), «Концерт по заявкам» (1993), «Последняя книга» (1993), «Предграничье» (1994), «Requiem» (1998), «Купание в иордани» (1998), «Стихи юбилейного года» (2001), «Стихи после стихов» (2001). Посмертно вышла книга стихов 1970-х «Композиции» (2010).
С 1974 состоял в браке с Татьяной Горичевой до её эмиграции в 1980 году. В дальнейшем был женат ещё несколько раз; последняя жена - филолог Ольга Кушлина.
Похоронен на Смоленском православном кладбище Санкт-Петербурга.
Библиография
Публикации Виктора Кривулина
Книги
- Кривулин Виктор. Стихи. - Париж: Ритм, 1981. - 62 с.
- Кривулин, Виктор. Стихи. - Париж, Ленинград: Беседа, 1988. - Т. 1,2. - 150, 205 с.
- Кривулин Виктор. Обращение. - Л.: Советский писатель, 1990. - 64 с. - ISBN 5-26501-283-4.
- Кривулин Виктор. Концерт по заявкам. Три книги стихов трех последних лет (1990-1992). - СПб.: Издательство Фонда русской поэзии, 1993. - 109 с. - ISBN 5-89108-061-3.
- Кривулин Виктор. Предграничье: Тексты 1993-94 гг.. - СПб.: Борей-арт, 1994. - 52 с. - ISBN 5-7287-0122-9.
- Кривулин Виктор. Requiem. - М.: АРГО-РИСК, 1998. - 20 с. - ISBN 5-900506-84-3.
- Кривулин Виктор. Купание в иордани. - СПб.: Пушкинский фонд, 1998. - 80 с. - (Автограф). - ISBN 5-89803-020-4.
- Кривулин Виктор. Охота на мамонта. - СПб.: Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ", 1998. - 333 с. - (Русский Пен-Клуб). - ISBN 5-86789-073-2.
- Кривулин Виктор. Стихи юбилейного года. - М.: ОГИ, 2001. - 80 с. - (Поэтическая серия клуба "Проект ОГИ"). - ISBN 5-94282-020-1.
- Кривулин Виктор. Стихи после стихов. - СПб.: Петербургский писатель; Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ", 2001. - 144 с. - (Русский Пен-Клуб). - ISBN 5-86789-135-6.
- Кривулин Виктор. Композиции. - М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2009. - 104 с. - (Книжный проект журнала «Воздух», вып.46; «In Memoriam», вып.3). - ISBN 5-86856-189-9.
- Кривулин Виктор. Воскресные облака. - СПб.: Пальмира, 2017. - 232 с. - ISBN 978-5-521-00139-2.
Ниже размещено интервью Виктора Кривулина , которое записал Алекс Спрудин в 1993 году.
- Виктор Борисович, кем был поэт в шестидесятые годы?
Шестидесятые годы это время, когда литератор, поэт вдруг обнаружил, что он не больше чем поэт, не меньше чем поэт - он равен самому себе. Вот в чем, скажем, трагедия Бродского или наоборот его триумф: он поэт... Собственно его за это и судят, за то, что он не больше чем поэт и не меньше чем поэт. Это был поразительный процесс - человека судят только за то, что он поэт. То есть фактически только за то, что он есть нечто равное самому себе. И вот в этом смысле шестидесятые годы - время очень хорошее. Конечно, наивное, конечно, мы жили абсолютно изолированно от другого мира, это все понятно. Мы жили выключенными из мировой культуры. Хотя, несмотря на сопротивление, тогда читали больше, переводили больше, чем сейчас.
Поколение шестидесятников для меня в первую очередь ассоциируется с правозащитным движением, на сколько вы были политизированы?
У меня вообще впечатление, что наше поколение, в широком смысле, оказалось не просто аполитичным - мы возникли как какая-то реакция на правозащитное движение. Ну вот, я знаю людей, замечательных чистых, светлых, которые боролись за права человека, за его свободу. Но в эстетическом плане это были люди, воспитанные советской культурой. Вот сейчас очень любят это слово - ментальность. У них была советская ментальность.
Но, насколько я себе представляю, сопротивление советскому государству, путь и пассивное, было достаточно широким?
Изначально была общая настроенность, некоторая фронда... а оппозиция.., она разделилась: была политическая оппозиция и была эстетическая, если так можно сказать. Процесс Синявского это показал. И все равно была какая-то зона свободы. Были зоны, не закрашенные государством, не закрашенные красным цветом, это были такие как бы белые пятна, где кто-то, как-то оседал, но при этом литературная жизнь шла по своим законам. Единственное, что не было изданий, не было книг, но это все замечательным образом компенсировалось: мы сейчас не можем себе представить масштаба самиздата, потому что никто этим не занимается**. Но я убежден, что тиражи вот этих маленьких самиздатовских сборников превышали официальные тиражи.
- ...поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан, сказал поэт. А кем ощущали себя шестидесятники?
Мы были людьми этого государства, но мы не были гражданами этой страны. Быть гражданами - предполагает гражданское общество, а его не было. Когда вы задаете этот вопрос, вы задаете его как бы из сегодняшнего дня. Хотя, с моей точки зрения, сейчас гражданского общества тоже еще нет, оно зарождается... А если говорить о литературе, в принципе, литература была - литературой империи. Причем даже Пушкин или Толстой, которые попадали в зону школьного изучения, становились советскими писателями. Это была советская литература...
- А это меняло отношение к литературе?
Это затрудняло отношение к ней и, я думаю, то что сейчас произошло в каком-то смысле не только поражение советской системы, а это поражение русской культуры в более глубоком смысле, она оказалась нетрудоспособной... Вот я в последние годы, заинтересовался системой отношений писатель-государство на Западе. И понимаю, это очень сложная система. И когда мы говорим, что там нет никакой поддержки литературы, это не так. Существует мощная государственная поддержка культуры, например, в Германии, где институт Гете субсидирует молодых поэтов. Огромные суммы на это выделяются. В Швеции, примерно ситуация такая, что каждый шведский писатель получает определенный процент, по-моему пять процентов, со стоимости каждой его книги, которую берут в библиотеке. Попробуем представить у нас эту ситуацию! Сейчас распространяется миф о том, что на Западе литература никого не интересует. Это тоже не верно. Давайте говорить честно. Например, во Франции есть передача «Апостроф», ее делает Бернард Пиво, которую смотрит практически вся Франция. Это передача о литературе. Она так сделана, что ее смотреть необыкновенно интересно. Это одновременно и реклама книг, и встреча с авторами. Однажды Лимонов выступал в этой передаче. Это одна из популярных программ. Когда у нас сейчас возникает миф о том, что западная экономика рыночная и что писатель там выброшен, это тоже не совсем верно.
- Ну, мы еще живем в мире иллюзий...
Мы живем в ситуации крайностей, меня это все больше и больше раздражает. Советская литература, как нам говорили, это была самая лучшая, самая замечательная. Это был такой идиотический мессианизм. Сейчас совершенно другое рабское состояние страха перед западом, полный ужас того, что надвигается что-то другое, которое гораздо лучше, чем то, что есть у нас. Вот такое представление. Но если говорить о поэзии: на западе мало поэтов такого класса как в России, могу сказать совершенно определенно.
-...в истории еще очень много заблуждений и мифов.
История существует в сфере мифологии, я уже писал об этом, советская история располагается между совершенно мифическими событиями: между взятием Зимнего Дворца, штурма, которого не было, и штурмом Белого Дома, которого тоже не было...
- Как не было?
Ну он как бы был, как бы революция, но его как бы и не было... Вопрос о власти здесь висит как сопля такая над Россией! Потому что нету реальной власти, о которой мы могли бы сказать - она коммунистическая или она не коммунистическая, нету власти, которой мы могли бы доверять. Я в последнее время ежедневно смотрю телевизор, в основном я смотрю на рожи: и весь политический расклад визуально складывается, из двух частей, с одной стороны это свиные хари, свиной образ, а с другой стороны тип как бы худого европейца. И вся политическая борьба - это борьба между толстым и тонким. Кто уже успел хапнуть и кто еще не успел хапнуть. Ситуация комическая - здесь нет человека нормальных размеров, есть тот, кого еще надо накачивать взятками и деньгами, и тот кто уже накачался.., и есть еще один тип - это волки. Серые волки, которых просто от кормушки отставили! Вот Ампилов, например. Это совершенно волчьи лица. Вот и получается: волчьи, свиные и еще какие-то, которым эти блага необходимы, но они уже при кормушке, хотя еще не располнели.
- Виктор Борисович, как вы считаете, насколько важную роль играет литература в современной России?
Литература - это такая зона, где нет времени, где нет прошлого, настоящего, будущего. Вы попадаете туда, и независимо от того, когда вы живете, вы переживаете время Толстого, переживаете время Державина. Вы теряете вот эту привязку к сегодняшнему дню или наоборот, включаете его в то же самое пространство. И я думаю, что литература, это некая такая связка между жизнью улиц, с рэкетом, со всем, что мы сегодня видим и высокой русской культурой. И без существования людей, которые бы знали, что за языком, пронизанным азербайджанизмами есть язык Пушкина, что за системой почти что звериных человеческих отношений, существует развитая поведен-ческая культура девятнадцатого века, без этих людей мы бы вообще не могли существовать. Я думаю, что литература влияет на существование каждого человека.
*** Весь холод зеркала, вся пустота и плоскость в лицо мне выплеснуты. Стало быть, не след с вопросами соваться, в отголосках и отблесках искать какой-то знак причастности к иному измеренью... Я весь по эту сторону. И мрак со всех сторон мое объемлет бденье. Но словно у соседей за стеной передвигают мебель и топочут, - - сквозь оболочку абсолютной ночи мне голос чудится неведомый, чужой. Обрывки слов, порою даже клочья невнятной фразы - и наверняка Мне предназначенной! (Не знаю языка...) *** Восславим мир, который полон смерти! Возвышенной душе печаль, печаль, печаль склоненной головы... Восславим дождь, который вечно снится и мокрое лицо в стекле стоит окна, бело от невозможности пролиться На губы, пересохшие до дна. *** Горят безлунные слова невидимо, как спирт... Как пламень, видимый едва, над городом стоит. Рванется ветер, и язык качнется, задрожит... Ни треск, ни сполох и ни крик, на шороха в ушах - бензин бесформенно горит в пожарных гаражах. Тайком гудит ректификат в больницах под стеклом, где половицы не скрипят где догорающие спят товарищи рядком. В книгохранилищах звенит упругий пепел книг, когда сжимаются листы, входя винтообразно в родные дыры немоты, в разверстые пустоты, во мглу и тленье...- Что ты?!" И ВЕК СЕРЕБРЯНЫЙ И век серебряный, как месяц молодой, над юностью моей стоял, недосягаем, - он модой был, искусственной средой, он был игрой, в которую сыграем, казалось нам, сильнее остальных! Он был успехом, вызовом, затменьем собраний старческих и радостей свиных, он - просто был. Но чем его заменим теперь, когда волна воскресших мертвецов пошла на фантастическую прибыль, а жизни соляное озерцо - как чешуя библейской рыбы, с лицом пересыхающим, без глаз, откуда-то извне разглядывает нас? ФЛЕЙТА ВРЕМЕНИ О времени прохожий сожалеет не прожитом, но пройденном вполне, и музыка подобна тишине, а сердца тишины печаль не одолеет, ни шум шагов, бесформенный и плоский... Над площадью, заросшею травой,- гвардейского дворца высокий строй, безумной флейты отголоски. Бегут козлоподобные войска. Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку, вот музыка - не отдых, но одышка, вот кожа содранная - в трепете флажка! Прохожий, человек партикулярный, парада прокрадется стороной... Но музыка, наполнясь тишиной, как насекомое в застылости янтарной, движенье хрупкое как будто сохраняет, хотя движенья лишена... Прохожему - ремни и времена, а здесь возвышенная флейта отлетает! И зов ее, почти потусторонний, ее игла, пронзающая слух, в неслышном море бабочек и мух, на грядках рекрутов, посаженных в колонны, царит и плачет - плачет и царит... И музыки замшелый черный ствол в прохожего занозою вошел, змеей мелодии мерцающей обвит. В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ В начале жизни школу помню я. Чтобы забыть ее счастливые уроки, не хватит жизни. Школа и семья, и волк за окнами, студеный генус локи... Не знали голода. Но коридор высокий сиял и плавился, и лысина плыла директорская... Молоком козла вспоённые года! ключи мои, истоки позднейшего небытия. Пороли редко. Детские пороки под форменной одеждой затая, мы погружали щуплые тела в бассейн, где жидкость ледяная - где антарктическое крошево Числа ненатурального - кружило, обжигая. ПОЖАР В БАНЕ Не рано ли горят библиотеки? восстанье книг, ведомое огнем, тем горше говорит о человеке, чем больше напечатано о нем. Пока - подавлено. Расследуют начало пожара. Из глубин служебного двора кубами, грудами вывозят самосвалы еще горячее сгоревшее Вчера. Четырехмерный пепел. Небывалый конгломерат. Священная гора, где смешаны газеты, унциалы, разрозненные номера партейного или парижского журнала в единый Арарат, в осмысленный массив... Сюда еще потопа не хватало - чтобы, любое чтиво упразднив, начать историю сначала! Чтоб новый Ной совместно с новым Хамом демократический построили ковчег, покуда океан смыкается над Храмом и мы уверены, что каждый человек достоин истины, утерянной Адамом. ОТТЕПЕЛЬ Тепло не греет. Ноль на пустыре. Средь ночи снег-самоубийца гремит по трубам. Серой простыне, обнявшей нас, не стелется, не спится... Дыханье затая, на цыпочках, почти неощутим, неосязаем, прошел декабрь - и ты его прости: над нами даже Время не хозяин! И оттепель нежданная пускай порадует кого-нибудь из новых, пока со мной беседует Паскаль о воскресении Хрущева. Могилы отдают недавних мертвецов. Давленье падает. В окно дохнуло гнилью и в этом равнодушии весов есть мертвой точки сила и бессилье. ХЛОПОЧУЩИЙ ИЕРУСАЛИМ В любой щели поет Гребенщиков. Высоцкий дожил до большой печати. Дыханье спёрто, и в ДК Пищевиков новорожденный Хармс въезжает на осляти... Вокруг не Ленинград - Ерусалим, хлопочущий над воссозданьем Храма из недоуничтоженных руин, где торжествующая Яма прикинется то бездною без дна, то рукотворным Эверестом... Но плоский тот пейзаж, каким заражена душа, как будто связанная с местом, - он, может быть, единственное здесь, что не меняется и неуничтожимо, хоть землю рой, хоть лозунгом завесь чертеж небесного Ерусалима! Я знаю: мы давно уже не там, живем, где значимся, где штампу сообразно расставлены судьбою по углам, где знают нас и очно и заглазно... КЛИО Падали ниц и лизали горячую пыль. Шло побежденных - мычало дерюжное стадо. Шли победители крупными каплями града. Горные выли потоки. Ревела душа водопада. Ведьма история. Потная шея. Костыль. Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли, Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,- шли победители - жирного быта обоз, шла побежденная тысяченожка, и рос горьких ветров одинокий цветок среди поля. Клио с цветком. Голубая старуха долин. Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана, Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно, всех отходящих целуя - войска, и народы, и страны в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин. *** Еще не страх, но как бы кто-то, невидим из-за поворота, отбросил тень свою вперед. Еще не страх, - но тень ползет задев собою угол дома и тень моя скрестилась с тенью чужой, как бы вошла в сращенье - и став одним углом излома, от ног моих оторвалась... Еще не страх - но что за связь установилась между мною и шарком скрытых за стеною шагов, когда еще двоих на свете не было, лишь их в объятьи тени шевелились как два поверженных крыла. ...и смертных нас на повороте родило время и столкнуло! Уже не страх, но боль удара, но расколовшегося шара я - отлетающий осколок... Был целен миру И вот расколот. СЕПТИМЫ Я Тютчева спрошу: в какое море гонит обломки льда советский календарь? и если время - божья тварь, то почему слезы хрустальной не проронит? И почему от страха и стыда темнеет большеглазая вода, тускнеют очи на иконе? Пред миром неживым в растерянности, в духовном омуте, как рыба безголоса ты, взгляд Ослепшего от слез, с тяжелым блеском, тяжелее ртути. Я Тютчева спрошу - но мысленно, та. . . каким сказать небесным языком об умирающей минуте? Мы время отпоем, и высохшее тельце накроем бережно нежнейшей пеленой Родства к Истории родной не отрекайся, милый, не надейся, что бред веков и тусклый плен минут тебя минует. Веришь ли? - вернут добро исконному владельцу. И полчища теней из прожитого всуе заполнят улицы и комнаты битком, - и Чем дышать - у Тютчева спрошу и сожалеть о ком? *** Еще настанет наша другорядь, И новое тоскующее знанье коснется шеи, рвущейся узнать и холод лезвия, и жаркое зиянье, и розовый пузырь - и бронзовую стать посмертного живописанья. Мне кажется средь мускульных сует, что гибель где-то за горами… Проваливается прозрачный пистолет сквозь бедную ладонь. Искрит перегорая, проводка в бункере… А мы до старых лет предполагаем жить, резвяся и играя. Похоже, обманул Афганистан И заграница утекает уже в товарищеский будущий туман с ее компьютерами и поющими часами… Как чешутся глаза не видеть лучших стран, Ни родины, чья боль не ослепляет! И сколько может времени протечь в такой растерянности и в таком бессмертьи?! Чем больше тяжести я сбрасываю с плеч - тем выше, выше, не по смете дороговизна временных долей! Вот золото. Расплавь его и пей, и, может быть, еще настанет миг - мы кровью хлынем из остывших книг.
