28 ноября 1943 года начала свою работу Тегеранская конференция. Это была первая за всё время войны встреча лидеров стран - участниц Антигитлеровской коалиции лицом к лицу. Именно на ней были достигнуты договорённости об открытии в Европе второго фронта против Германии. Эта встреча традиционно приковывает к себе большое внимание исследователей не только из-за своего исторического значения, но и потому, что нацисты будто бы намеревались повернуть ход войны, совершив покушение на трёх лидеров сразу. И только действия советской разведки предотвратили это.
За прошедшие 74 года история превратилась в легенду и зажила своей жизнью. Однако в действительности никакого покушения, скорее всего, не было. Вся эта история с предотвращённым покушением изначально была хитрой дезинформацией со стороны Сталина, которая должна была послужить советским интересам. Лидер СССР рассчитывал при помощи этой истории оказать дополнительное давление на союзников по антигитлеровской коалиции и получить дополнительный козырь на непростых переговорах по вопросу второго фронта.
Подготовка
После начала войны лидеры стран, воевавших с нацистской Германией, вели достаточно оживлённые дипломатические дела. Конференции представителей США, СССР и Британии неоднократно проходили в различных городах. Но всякий раз это были либо встречи на уровне глав внешнеполитических ведомств, либо в усечённом составе. Например, в августе 1942 года на конференцию в Москву приезжал британский лидер Черчилль, однако американцев представлял Аверелл Гарриман - личный представитель Рузвельта.
Аверелл Гарриман - личный представитель Рузвельта. Коллаж © L!FE Фото: © W ikipedia.org
За первые два с половиной года войны лидеры трёх ведущих держав так ни разу и не встретились в полном составе. Между тем после битвы на Курской дуге в войне произошёл окончательный перелом. С этого момента стало ясно, что встреча трёх лидеров неизбежна и состоится в ближайшее время. Поскольку предстояло обсудить не только вопросы о поставках ленд-лиза или открытии второго фронта, но и наметить какие-то контуры послевоенного мира.
Однако выбрать место проведения встречи было гораздо труднее, чем прийти к согласию о её проведении. Все страны находились достаточно далеко друг от друга, и, какой вариант они бы ни выбрали, как минимум кому-то одному из лидеров добираться было бы совсем неудобно. Кроме того, в Европе полыхала война, так что маршруты необходимо было составлять с учётом этого.
Если вопрос о проведении конференции был согласован достаточно быстро, ещё в начале сентября 1943 года, то выбор места её проведения затянулся на несколько месяцев и был определён буквально в последний момент. Конференцию удобно было бы провести в Лондоне, где в то время базировались правительства в изгнании доброй половины европейских стран. Однако путь туда был небезопасен для Рузвельта и Сталина. Черчилль предлагал Каир, где находилось большое количество британских солдат, но Сталину было неудобно туда добираться.
Рузвельт предлагал организовать встречу на Аляске, что было бы самым оптимальным вариантом с точки зрения безопасности. Однако на это не согласился Сталин. Во-первых, он боялся летать на самолёте, во-вторых, путь туда занял бы очень долгое время и в случае каких-то непредвиденных изменений на фронтах советский лидер надолго оказался бы оторван от Ставки.
Встречу можно было организовать в Москве, но это было не лучшим вариантом с дипломатической точки зрения. Тогда получалось, что Сталин настолько свысока смотрит на своих союзников, что даже не желает покинуть Москву ради встречи с ними.
В итоге было решено провести встречу на нейтральной территории, чтобы никому не было обидно. Выбор пал на Иран. Сталину было добираться недалеко, Черчиллю от заморских британских владений - тоже не слишком далеко. А Рузвельту - что Каир, что Тегеран - примерно одинаково, поскольку и туда и туда в любом случае пришлось бы добираться морем.
Главным преимуществом Ирана была его безопасность. Формально это была нейтральная страна. Но на деле ещё в 1941 году советские и британские войска в ходе совместной операции превентивно оккупировали страну на случай попыток немцев прорваться к нефтяным месторождениям.
В Иране находились советские и британские армейские части. Также активно действовали и их спецслужбы. Так что с точки зрения безопасности Иран был идеальным вариантом среди нейтральных стран. Потому как страна была важным транзитным пунктом для поставок товаров по ленд-лизу в СССР и в связи с этим всех имевшихся в стране немецких агентов зачистили давно и основательно как английские, так и советские спецслужбы.
Конференция
8 ноября 1943 года, за 20 дней до открытия конференции, Рузвельт согласился с предложением провести её в Тегеране. Началась активная подготовка к проведению. Каждый из лидеров коалиции добирался до назначенного места своим маршрутом. Сталин выехал в Баку на специальном особо охраняемом бронированном поезде. В столице Азербайджанской ССР он пересел на самолёт, который пилотировал главный советский пилот гражданской авиации Виктор Грачёв, возивший высоких номенклатурных чинов.
Американский президент добирался до Каира на самом крупном американском линкоре "Айова" в сопровождении боевого эскорта кораблей. В Каире он встретился с дожидавшимся его Черчиллем, и они вместе вылетели в Тегеран.
На протяжении трёх дней союзники обсуждали вопросы открытия второго фронта, определившись со сроками. Фронт запланировано было открыть в мае 1944 года, позднее сроки передвинулись на несколько недель. Кроме того, обсуждались вопросы послевоенного устройства мира. Были оговорены контуры нового международного органа - ООН. Также обсуждалась послевоенная судьба Германии.
Тегеран, Иран, декабрь 1943 года. Фронт-ряд: маршал Сталин, президент Рузвельт, премьер-министр Черчилль на портике Посольства России; задний ряд: генерал армии Арнольд, начальник ВВС США; генерал Алан Брук, начальник императорского генерального штаба; адмирал Каннингем, лорд Первого моря; адмирал Уильям Лихи, начальник штаба президента Рузвельта - во время Тегеранской конференции. Коллаж © L!FE Фото: © Wikipedia.org
На время конференции были предприняты беспрецедентные меры безопасности. Помимо того что в стране уже находились советские и британские войска, в Тегеран были введены дополнительные подразделения НКВД, занимающиеся охраной особо важных объектов. Кроме того, вся страна была опутана густой советско-британской разведсетью. Советские резидентуры находились практически в каждом более-менее крупном населённом пункте в зоне советской оккупации. Примерно схожее положение наблюдалось и в английской зоне оккупации. Здания, где проходили встречи лидеров антигитлеровской коалиции, а также маршруты их передвижения оцепляли тремя-четырьмя кольцами вооружённой охраны. Кроме того, в городе были размещены подразделения ПВО. Словом, Тегеран мог выдержать самый настоящий штурм целой армии, правда, ей неоткуда было взяться в пустыне.
Тем не менее Сталин сходу ошеломил прибывших Черчилля и Рузвельта известием о том, что советские спецслужбы только что предотвратили покушение на них, сорвав коварные планы нацистов. Будто бы советской разведке удалось захватить несколько десятков немецких диверсантов, планировавших теракт, но кое-кому, возможно, удалось уйти, поэтому он радушно приглашает коллег разместиться в советском посольстве под надёжной охраной.
Черчилль только лукаво улыбнулся, сделав вид, что верит. Иран был буквально наводнён британскими агентами, к тому же в последние полвека страна находилась в британской сфере влияния и англичане чувствовали себя там так же вольготно, как у себя дома. Даже та немецкая агентура, которая существовала в стране до войны, за минувшие два года была зачищена в несколько приёмов в связи с важностью Ирана для ленд-лизовских маршрутов.
А вот Рузвельт о ситуации в Иране был осведомлён куда хуже. Американская разведка в Иране не имела такого размаха, как британская или советская, так что он более внимательно прислушался к словам Сталина. И когда советский лидер предложил под предлогом безопасности переселиться всем в советские посольство, Черчилль наотрез отказался, заявив, что в этом нет необходимости. А вот Рузвельт согласился и перебрался жить в советское представительство.
Впрочем, не стоит недооценивать легковерность американского президента. На этот шаг оказали влияние два других значимых фактора. Во-первых, в отличие от британского посольства, которое находилось по соседству с советским, в нескольких метрах от него, американское располагалось в другой части города. И Рузвельту пришлось бы каждый день ехать одному через весь город, что было неудобно для охраны.
Во-вторых, и это самое главное, Сталин и Рузвельт давно искали возможности сблизиться, но она никак не представлялась. В отличие от убеждённого антикоммуниста Черчилля, Рузвельт был более благожелательно настроен к Сталину. Между двумя лидерами даже существовала некоторая симпатия. Сталин по этой причине рассчитывал, что, исключив влияние британского лидера на Рузвельта, американца можно сделать гораздо более сговорчивым. Поселив американского президента в советском посольстве, советский лидер мог быть хозяином положения, чувствуя себя как дома, имел дополнительные возможности для "обработки" Рузвельта, а кроме того, разговоры президента могли прослушиваться советской разведкой. Таким образом Сталин убивал сразу трёх зайцев.
Но американский президент не мог просто так взять и поселиться в советском посольстве под предлогом того, что ему далеко ездить на встречи. Такой шаг был бы враждебно воспринят в США, где лидеру страны пришлось бы долго оправдываться. Именно поэтому и понадобилась хитрость с мнимым покушением. Тем самым Сталин давал Рузвельту легитимную возможность перебраться в советское посольство и не быть за это освистанным. Вся эта история была рассчитана не на Черчилля (Сталин прекрасно знал, что он не поверит), а на Рузвельта, который воспользовался удобным предлогом и позднее объяснил американцам, что принял советское предложение, поскольку спецслужбы СССР имели информацию о возможном покушении и это было необходимо с точки зрения безопасности.
О том что вся эта история была не более чем дипломатической уловкой, говорит хотя бы то, что советская сторона даже не озаботилась более-менее правдоподобным легендированием покушения. Когда британцы (возможно по инициативе хитрого Черчилля, разгадавшего маневр) поинтересовались, можно ли увидеть задержанных немецких диверсантов, им ответили, что это никак не возможно. Попытки выяснить подробности раскрытого заговора через Молотова также не увенчались успехом. Советский нарком заявил, что не знает никаких подробностей этого дела.
Слева направо: Франклин Д. Рузвельт, Уинстон Черчилль и Иосиф Сталин сидят вместе на ужине в викторианской гостиной Британской миссии в Тегеране в Иране, отмечая 69-й день рождения Уинстона Черчилля 30 ноября 1943 года. Коллаж © L!FE Фото: © Wikipedia.org
Вполне возможно, что накануне встречи советские спецслужбы действительно могли арестовать нескольких подозрительных местных жителей, что называется, на всякий случай. Но не стоит думать, что это были вооружённые до зубов отборные головорезы-диверсанты, отправленные лично Гитлером.
Легенда о покушении
Классическая легенда о покушении полна нестыковок, что неудивительно. Разрабатываться она начала через много лет после окончания войны усилиями советских публицистов.
Итак, согласно классической версии, весной-летом (в различных источниках время года отличается) 1943 года советский разведчик Николай Кузнецов под именем Пауля Зиберта, служивший в немецкой администрации в Ровно, подпоил не в меру болтливого штурмбаннфюрера СС Ганса Ульриха фон Ортеля, который поведал ему, что он вскоре будет участвовать в ответственной миссии в Тегеране, которая даже превзойдёт операцию Скорцени по вызволению Муссолини.
Кузнецов сразу же сообщил об этом куда следует. Тем временем летом 1943 года в Иране десантировалась группа немецких парашютистов-радистов, которые должны были подготовить базу для прибытия основной диверсионной группы Скорцени. Однако советская разведка была прекрасно осведомлена об этом и все агенты вскоре были схвачены. Узнав об этом, немцы вынуждены были отменить операцию в последний момент. По поводу конкретного способа покушения версии разнятся в зависимости от фантазии публицистов. Всё как в лучших шпионских романах: внедрение под видом официантов и расстрел на обеде, подкоп через кладбище, пилотируемый смертником самолёт со взрывчаткой и т.п. сюжеты из шпионских боевиков.
Николай Кузнецов в немецкой форме, 1942 год. Фото: © Wikipedia.org
Вполне очевидно, что даже при малейшем внимании к деталям версия выглядит крайне сомнительной. Во-первых, Кузнецов при всём желании не мог сообщить о задуманной немцами операции летом 1943 года, поскольку тогда даже сами лидеры стран не знали, когда состоится эта конференция. Только в начале сентября была достигнута договорённость о встрече и только 8 ноября выбрано место её проведения. Впрочем, в последнее время эту нестыковку заметили и теперь пишут про осень 1943 года, хотя в классических источниках добыча ценной информации датируется весной-летом.
Во-вторых, Ортель не мог хвастаться Кузнецову, что планируется операция покруче вызволения Муссолини, поскольку эта операция состоялась только в сентябре 1943 года, тогда как большинство источников утверждает, что Кузнецов передал информацию об этом не позднее лета 1943 года. В-третьих, весьма сомнительно, что в детали настолько секретной операции мог быть посвящён какой-то заштатный эсэсовец Ортель из Ровно. В-четвёртых, тот же Скорцени, который считается руководителем этой операции, после войны утверждал, что никакого штурмбаннфюрера СС Ганса Ульриха фон Ортеля, который будто бы входил в его группу, никогда не существовало (в различных советских источниках его именуют то Паулем Ортелем, то вообще Остером).
Кроме того, весьма сомнительно выглядит утверждение, что первая группа диверсантов была заброшена в Иран летом 1943 года для подготовки покушения. Откуда немцы могли знать, где состоится встреча, когда этого не знали даже сами её участники, ещё не договорившиеся о ней.
Но даже если представить, что кто-то просто перепутал даты и фамилии, а немцы на самом деле готовили эту операцию, как они могли добраться до Ирана? Довоенная агентура была полностью разгромлена, значит, пришлось бы перебрасывать людей из Германии. Но как это сделать? Для десантных операций немцы, как правило, использовали планеры DFS 230 и Go 242, которые буксировались бомбардировщиками Ju 52 или He-111. Однако эти бомбардировщики имели весьма ограниченную дальность полёта и для подобной операции немцам нужно было иметь полевые аэродромы на Ближнем Востоке.
По понятной причине в самом Иране немцы подобных аэродромов не имели. По такой же причине не имели они их и в граничившем с Ираном СССР. Остаются только Ирак, Турция и Саудовская Аравия. Турция придерживалась нейтралитета и немецких аэродромов не имела. Ирак и Аравия находились в сфере влияния англичан. Единственные аэродромы на Ближнем Востоке, которые немцы имели (сирийские аэродромы использовались по соглашению с вишистской Францией), были потеряны ими ещё летом 1941 года, когда "Сражающаяся Франция" де Голля при активном участии английских войск взяла Сирию под свой контроль.
Единственный самолёт, который мог это сделать, - дальний морской разведчик Ju 290, способный летать на шесть тысяч километров. Однако немцы имели всего несколько таких самолётов и почти все они были задействованы для поисков морских конвоев у британских берегов. А для подобной десантной операции, учитывая вместимость самолёта, потребовалось бы по меньшей мере 5–10 подобных самолётов, которые были штучным товаром (за всю войну их построили всего около 50 штук). По воспоминаниям Скорцени, с огромным трудом удалось выпросить один такой самолёт для заброски шестерых агентов в Иран летом 1943 года. Они должны были в координации с отрядами местных мятежников устраивать диверсии на ленд-лизовских маршрутах. По словам Скорцени, группа была почти сразу же раскрыта и не добилась никаких успехов.
Собственно, именно эту заброску очень часто путают с мнимой заброской диверсантов в Иран для покушения на лидеров антигитлеровской коалиции. В действительности она не имеет к ней никакого отношения, после этой неудачной попытки немцы больше не делали подобных десантов.
Наконец, нацисты просто не имели времени для её подготовки. Сами союзники только 8 ноября (за 20 дней до её начала) договорились о проведении конференции в Тегеране. У немецкой разведки должно было уйти какое-то время на получение этой информации. Таким образом, на подготовку сложнейшей операции в тяжелейших условиях у немцев было бы не более 7–15 дней. И это в условиях полностью разгромленной местной агентуры и тотального доминирования в Иране советско-британских спецслужб и армии и беспрецедентных мер безопасности. Очевидно, что в подобных условиях подготовка такой сложной операции была просто невозможна.
К слову, сам Скорцени всегда отрицал, что подобная операция разрабатывалась. Он не отрицал, что встречался с Гитлером и главами немецких спецслужб после того, как информация о Тегеранской встрече стала известна нацистам. Однако после того как Гитлер спросил, можно ли что-то сделать, ему кратко описали имеющиеся расклады, а они были настолько неблагоприятны, что сразу стало ясно, что данная миссия невыполнима, - и вопрос был закрыт без особых обсуждений. Именно по этой причине её обошли своим внимание в мемуарах и сам Скорцени, и его непосредственный начальник Шелленберг, а также не удалось найти никаких следов планирования этой операции в захваченных немецких архивах.
Юрий Андропов и Николай Щелоков. Коллаж © L!FE Фото: © РИА Новости, Wi kipedia.org
В реальности вся история с покушением была хитрой дипломатической уловкой Сталина, направленной в первую очередь на американского лидера. Если бы Рузвельт в неё поверил, он был бы весьма признателен советскому коллеге за заботу и испытывал чувство долга по отношению к нему, став более сговорчивым. Но даже если бы он и не поверил, эта история давала Рузвельту "легальную" возможность перебазироваться в советское посольство, что было на руку обоим. В конечном счёте уловка сыграла на руку советской стороне. На Тегеранской конференции Сталин и Рузвельт фактически выступали единым фронтом против Черчилля. Американский президент в основном соглашался со Сталиным и поддерживал его инициативы, тогда как Черчилль остался в одиночестве.
Фактически во время конференции Рузвельт пошёл против Черчилля, настаивавшего на наступлении на Балканы через Италию, и выступил в пользу открытия второго фронта на севере Франции. Рузвельт поддержал Сталина по вопросу о разделении побеждённой Германии, а также в вопросе организации ООН. Де-факто на Тегеранской конференции внутри антигитлеровской коалиции возникла внутренняя мини-коалиция Сталина - Рузвельта, поскольку на тот момент ещё не существовало никаких противоречий интересов США и СССР, тогда как между Британией и СССР они были всегда.
Евгений Антонюк
С первых дней войны президент Рузвельт увязывал помощь Америки поставками оружия и припасов Советскому союзу с прекращением гонений на Церковь. На следующий день после вторжения Гитлера в СССР в июне 1941 года он уведомил Сталина, что американская помощь и религиозная свобода идут рука об руку. В течение всего 1942 года он напоминал Сталину, что большой помощи от США не будет, пока в СССР не восстановят РПЦ. Сталин сдался Рузвельту за два месяца до Тегеранской конференции.
О том, как проходило требование Рузвельта о прекращении гонений на религию и Церковь в СССР, рассказывается в книге американского историка Сьюзен Батлер "Сталин и Рузвельт: великое партнерство" (Эксмо, 2017). В ознакомительных целях мы приводим отрывок из этой книги:
"Наиболее существенные шаги, получившие одобрение со стороны Франклина Д.Рузвельта, Сталин предпринял в религиозной сфере. За два месяца до Тегеранской конференции Сталин официально отказался от своей антирелигиозной политики. Ему было известно, что негативное отношение Советского Союза к религии являлось постоянной проблемой для Рузвельта. Президент знал, что это предоставляло широкие возможности врагам Советского Союза в США (особенно католической церкви) для критики в адрес советского строя, но это оскорбляло и его лично. Только наиболее близкие к Рузвельту люди были осведомлены о его глубокой религиозности.
Рексфорд Тагуэлл, близкий друг Рузвельта и член "Мозгового треста" (группы академиков) Колумбийского университета, который разработал первые рекомендации для политического курса Рузвельта на посту президента, вспоминал, что, когда Рузвельт задумывал что-то организовать, создать или учредить, он просил всех своих коллег присоединиться к нему в его молитве, когда он испрашивал божественного благословения на то, что они собирались сделать. Спичрайтер президента Роберт Шервуд считал, что "его религиозная вера была самой мощной и самой загадочной силой, жившей в нём ".
Рузвельт пользовался любой возможностью подчеркнуть необходимость религиозной свободы в Советском Союзе. На следующий день после вторжения Гитлера в СССР в июне 1941 года он уведомил Сталина, что американская помощь и религиозная свобода идут рука об руку: "Свобода поклоняться Богу, как диктует совесть, – это великое и фундаментальное право всех народов. Для США любые принципы и доктрины коммунистической диктатуры столь же нетерпимы и чужды, как принципы и доктрины нацистской диктатуры. Никакое навязанное господство не может получить и не получит никакой поддержки, никакого влияния в образе жизни или же в системе правления со стороны американского народа ".
Осенью 1941 года, когда германская армия подошла к Москве и Аверелл Гарриман вместе с лордом Бивербруком, газетным магнатом и министром снабжения Великобритании, собирался вылететь в Москву, чтобы согласовать программу возможных американо-английских поставок в Советский Союз, Рузвельт воспользовался этим случаем, чтобы вновь выступить в защиту свободы вероисповедания в СССР. Сталин находился в безвыходной ситуации, и Рузвельт знал, что более благоприятного момента ему может не представиться. "Я считаю, что это реальная возможность для России – в результате возникшего конфликта признать у себя свободу религии ", – писал Рузвельт в начале сентября 1941 года.
Он предпринял три шага. Во-первых, президент пригласил в Белый дом Константина Уманского, советского посла в Вашингтоне, чтобы сообщить ему, что будет чрезвычайно трудно утвердить в Конгрессе оказание помощи России, которая ей, как он знал, крайне необходима, из-за сильной враждебности Конгресса к СССР. Затем он предложил: "Если в ближайшие несколько дней, не дожидаясь прибытия Гарримана в Москву, советское руководство санкционирует освещение в средствах массовой информации вопросов, касающихся свободы религии в стране, это могло бы иметь весьма положительный просветительный эффект до поступления на рассмотрение Конгресса законопроекта о ленд-лизе ". Уманский согласился оказать помощь в этом вопросе.
30 сентября 1941 года Рузвельт провёл пресс-конференцию, в ходе которой он поручил журналистам ознакомиться со статьей 124 советской Конституции, в которой говорилось о гарантиях свободы совести и свободы вероисповедания, и опубликовать эту информацию. (После того как в прессе эта информация была должным образом обнародована, заклятый враг Рузвельта, Гамильтон Фиш, конгрессмен-республиканец от округа Рузвельта, Гайд-парка, с сарказмом предложил президенту пригласить Сталина в Белый дом, "чтобы он смог совершить обряд крещения в бассейне Белого дома")
Затем Рузвельт поручил Гарриману, уже готовому к отъезду в Москву, поднять вопрос о свободе вероисповедания в ходе общения со Сталиным. Как вспоминал Гарриман, "президент хотел, чтобы я убедил Сталина в том, насколько важно ослабить ограничения в отношении религии. Рузвельт проявлял обеспокоенность в связи с возможным противодействием со стороны различных религиозных групп. Кроме того, он искренне хотел использовать наше сотрудничество во время войны, чтобы повлиять на враждебное отношение советского режима к религии ". Гарриман поднял этот вопрос в разговоре со Сталиным таким образом, чтобы ему стало понятно: политическая ситуация и негативное общественное мнение США относительно России изменятся к лучшему, если "Советы проявят готовность обеспечить свободу вероисповедания не только на словах, но и на деле ". Как рассказывал Гарриман, когда он объяснил это, Сталин "кивнул головой, что означало, как я понял, его готовность что-то сделать ".
Гарриман поднял эту тему также в разговоре с Молотовым, который дал знать, что он не верит в искренность Рузвельта. "Молотов откровенно сообщил мне о том большом уважении, которое он и другие испытывают к президенту. В какой-то момент он поинтересовался у меня, действительно ли президент, такой умный, интеллигентный человек, так религиозен, как кажется, или же это делается в политических целях ", – вспоминал Гарриман.
Реакция советской стороны была вполне объяснима. Уманский, возможно, сообщил в Москву, что Рузвельт никогда не ходил на воскресные службы в Национальный собор – епископальную церковь, которую президенты и сливки общества из числа прихожан епископальной церкви в Вашингтоне традиционно посещали во время службы (хотя иногда он посещал церковь Сент-Джонс на Лафайет-сквер). Очевидно, Уманский не знал, что Рузвельт избегал Национального собора, потому что он терпеть не мог председательствующего в Вашингтоне епископа Джеймса Фримена.
Гарриман сумел добиться минимума. Соломон Лозовский, заместитель наркома иностранных дел, выждал сутки с момента отъезда Гарримана из Москвы, созвал пресс-конференцию и зачитал следующее заявление: "Общественность Советского Союза с большим интересом узнала о заявлении президента Рузвельта на пресс-конференции относительно свободы вероисповедания в СССР. За всеми гражданами признаётся свобода вероисповедания и свобода антирелигиозной пропаганды ". Наряду с этим он отметил, что советское государство "не вмешивается в вопросы религии", религия является "личным делом". Лозовский завершил заявление предупреждением в адрес руководителей Русской православной церкви, многие из которых всё ещё сидели в тюрьме: "Свобода любой религии предполагает, что религия, церковь или какая-либо община не будут использоваться для свержения существующей и признанной в стране власти ".
Единственной газетой в России, которая осветила это событие, были "Московские новости", англоязычное издание, которое читали только американцы. Газеты "Правда" и "Известия" проигнорировали комментарии Лозовского. Рузвельт не был доволен, поскольку он ожидал большего. Как вспоминал Гарриман, "он дал мне понять, что этого не было достаточно, и отчитал. Он подверг критике мою неспособность добиться большего ".
Через несколько недель, ознакомившись с последним проектом "Декларации Организации Объединенных Наций", подготовленным Госдепартаментом, который и должны были подписать 1 января 1942 года все страны, находившиеся в состоянии войны, Рузвельт попросил Хэлла внести в документ положение о свободе вероисповедания: "Я считаю, что Литвинов будет вынужден с этим согласиться ". Когда советский посол Литвинов, только что заменивший Уманского, возразил против включения в текст фразы, касавшейся религии, Рузвельт обыграл это выражение, изменив "свободу вероисповедания" на "религиозную свободу". Эта правка, по существу, незначительная и непринципиальная, позволила Литвинову, не искажая истины, сообщить в Москву, что смог заставить Рузвельта изменить документ и тем самым удовлетворить Сталина.
В ноябре 1942 года в антирелигиозной позиции советского правительства обозначились первые перемены: митрополит Киевский [и Галицкий] Николай, один из трёх митрополитов, которые руководили Русской православной церковью, стал членом Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. Теперь, за два месяца до Тегеранской конференции, Рузвельт добился важных результатов и укрепил свои позиции. Сталин, который принимал участие в закрытии и/или уничтожении многих церквей и монастырей в России, начал рассматривать религию не через узкую призму доктрины коммунизма, а с позиции Рузвельта.
4 сентября 1943 года, во второй половине дня, Сталин вызвал к себе на "ближнюю дачу" в Кунцево Г.Карпова, председателя Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР, Георгия Маленкова и Лаврентия Берию. Сталин объявил, что он решил немедленно восстановить патриаршество, систему церковного управления во главе с патриархом, которая была ликвидирована в 1925 году, и открыть на территории Советского Союза церкви и семинарии. Позже в тот же вечер митрополиты Сергий, Николай и Алексий были вызваны в Кремль, и Сталин сообщил им о принятых судьбоносных решениях.
P.S. Таким образом восстановление Патриаршества и хотя бы частичная легализация Православной церкви в советском союзе заслуга исключительно настойчивости Франклина Д.Рузвельта. Как же реально относился к русской церкви "товарищ Сталин" прекрасно показывает эта картинка:
В 18:37 поступил вопрос в раздел ЕГЭ (школьный), который вызвал затруднения у обучающегося.
Вопрос вызвавший трудности
Почему Рузвельт поддержал Сталина, а не Черчилля в вопросе об открытии второго фронта?Ответ подготовленный экспертами Учись.Ru
Для того чтобы дать полноценный ответ, был привлечен специалист, который хорошо разбирается требуемой тематике "ЕГЭ (школьный)". Ваш вопрос звучал следующим образом: "Почему Рузвельт поддержал Сталина, а не Черчилля в вопросе об открытии второго фронта?"
После проведенного совещания с другими специалистами нашего сервиса, мы склонны полагать, что правильный ответ на заданный вами вопрос будет звучать следующим образом:
Рузвельт поддержал Сталина в вопросе открытия Второго фронта именно в Нормандии, а не на Балканах как предлагал Черчилль, потому что стремился к скорейшему разгрому Германии. А в предложении Черчилля не было военной логики, ведь если бы немцы высадились на Балканах, то им было бы проще обороняться, К тому же Рузвельт был заинтересован в том, чтобы страны - союзники помогали Америке в борьое с Японией. Сталин заявил о готовности начать войну против Японии сразу же после победы над Германией, если союзники признают новые западные границы СССР
Работы, которые я готовлю для студентов, преподаватели всегда оценивают на отлично. Я занимаюсь написанием студенческих работ уже более 4-х лет. За это время, мне еще ни разу не возвращали выполненную работу на доработку! Если вы желаете заказать у меня помощь оставьте заявку на
Теперь хочу рассказать насчет высказываний Сталина относительно взаимоотношений с союзниками в процессе войны, конкретно - с Рузвельтом и Черчиллем. Франция не имела крупных сил в Европе, и Сталин стал уделять ей внимание, в сущности, начиная с Потсдамской конференции и после нее. Его внимание занимали раньше главным образом Рузвельт и Черчилль. Сталин, по его собственным словам, больше симпатизировал Рузвельту, потому что президент США с пониманием относился к нашим проблемам. Сближала Рузвельта со Сталиным и его нелюбовь к английской монархии, к ее институтам.
Сталин как-то рассказал о таком эпизоде. Когда во время Тегеранской конференции главы держав встретились за обедом, Рузвельт, подняв бокал, предложил выпить за президента Советского Союза господина Калинина. Все выпили. Спустя какой-то срок Черчилль, тоже подняв бокал, объявил тост за короля Великобритании. Рузвельт сказал, что он пить не будет. Черчилль обиженно насторожился, а тот - ни в какую: "Нет, я пить не буду. Я не могу пить за английского короля. Я не могу забыть слова моего отца". Оказывается, когда отец Рузвельта уезжал в Америку из Европы, то уже на пароходе он сказал сыну про британского короля: "Он наш враг". Сын не забыл этого и, невзирая на этикет, так и не поднял бокала.
При деловых разговорах и возникавших спорах очень часто Сталин встречал поддержку со стороны Рузвельта против Черчилля. Таким образом, у Сталина симпатии сложились явно в пользу Рузвельта, хотя Черчилля он тоже ценил и относился к нему с уважением. Это был крупный политический деятель не только Англии, он занимал одно из ведущих мест в сфере мировой политики. При неудаче конца 1944 г. в Арденнах, когда немцы серьезно угрожали союзным войскам на втором фронте, Черчилль обратился за помощью к Сталину, с тем чтобы мы оттянули на себя немецкие армии. Для этого нам нужно было провести внеочередную наступательную операцию. Ее мы провели, хотя она планировалась у нас на значительно более поздний срок. Это стало демонстрацией дружбы и помощи союзнику, у которого сложилась тяжелая обстановка. Это было Сталиным проведено очень хорошо, он умел понимать и такие дела и проводить их в жизнь. Помню, как Сталин несколько раз возвращался к характеристике Эйзенхауэра. Он отмечал его благородство, рыцарский подход к взаимоотношениям с союзником. Несколько раз я слышал такие высказывания при беседах в узком кругу у Сталина уже после войны, но еще до моего переезда в Москву.
Когда я вновь начал работать в Москве и чаще бывал у Сталина, он стал часто приглашать меня, когда уезжал в отпуск на Кавказ. Я чувствовал, что он просто не терпит одиночества и даже боится его. У него появлялся физический страх перед одиночеством. Это было для всех нас довольно накладно (говорю о членах руководства страны, которое окружало Сталина). Отдыхать вместе с ним и обедать считалось великой честью. Но это еще и большая физическая нагрузка. Однажды я с ним вместе отдыхал целый месяц. Он меня поместил буквально рядом с собой. Приходилось и жить рядом, все время вместе обедать и ужинать. Но это внешняя сторона дела. А если бы знали, что это означает на деле, какие это физические нагрузки, сколько нужно было съедать и вообще потреблять того, что вредно или неприятно, лишь бы не нарушить личных отношений! Отношение к тебе демонстрировалось самое хорошее, дружеское, и приходилось идти на жертвы. Но такая жизнь была отчасти полезна тем, что велись беседы, из которых можно было извлечь для себя пользу и сделать различные политические выводы. В ходе таких бесед я неоднократно слышал от Сталина очень лестные отзывы о порядочности Эйзенхауэра. Сталин говорил, что когда мы наступали на Берлин, то если бы со стороны союзников был не Эйзенхауэр, а какой-то другой верховный командующий их войсками, мы бы, конечно, Берлин не взяли, просто не успели бы. Его бы заняли раньше нас американцы. И это действительно так, потому что немцы сосредоточили главные силы против нас и охотно готовы были сдаться Западу. Сталин обратился к Эйзенхауэру с письмом, в котором говорилось, что, согласно межсоюзническому договору и с учетом крови,которая пролита нашим народом, мы хотели бы, чтобы наши войска вошли первыми в Берлин, а не союзные. Как говорил Сталин, Эйзенхауэр тогда придержал свои войска и прекратил наступление. Он предоставил нашим войскам возможность разбить немцев и занять Берлин. Таким образом, мы получили приоритет, захватив столицу Германии.
Другой человек на это не пошел бы. А ведь если бы Берлин был захвачен американцами, то тогда, по словам Сталина, по-другому решался бы вопрос о судьбе Германии, а наше положение значительно ухудшилось бы. Эйзенхауэр проявил такое рыцарское благородство и был верен слову, данному нам Рузвельтом. Он уважал память о Рузвельте.
В это время новым президентом США стал Трумэн, которого Сталин и не уважал, и не ценил. И, видимо, правильно делал, потому что тот заслуживал такого отношения. А вот еще один факт, о котором рассказывал Сталин, тоже относящийся к концу войны, когда немцы были уже приперты нашими войсками к стене капитуляции и не могли оказывать сопротивления, должны были слагать оружие и сдаваться в плен. Многие из них не хотели сдаваться в плен нашим войскам и двинулись на запад с тем, чтобы сдаться американцам. Опять последовало обращение Сталина к Эйзенхауэру: было сказано, что советские войска проливали кровь, разгромили врага, а противник, который стоит перед нашими войсками, сдается в плен американцам: это несправедливо. Эйзенхауэр приказал тогда не брать немцев в плен (кажется, это было в Северной Австрии, где у нас наступал Малиновский) и предложил командующему германскими силами сдаться в плен русским, так как именно русское оружие победило его армию. Так и получилось.
Сталин рассказывал также, что он обратился с аналогичной просьбой к Черчиллю. На участке в Северной Германии, который занимал Монтгомери, немцы тоже убегали от войск Рокоссовского к англичанам. Сталин попросил, чтобы их англичане не брали в плен и вынудили сдаться нашим войскам. "Ничего подобного! - возмущался Сталин. - Монтгомери забрал себе их всех и забрал их оружие. Так наши войска разбили немцев, а результат разгрома пожинал Монтгомери". И Эйзенхауэр, и Монтгомери - оба представители буржуазного класса. Но они решили по-разному и по-разному соблюдали принципы партнерства, договоренности, слова, чести. Когда я имел дело с Эйзенхауэром, то всегда передо мной как бы стояли его былые действия. Я помнил слова, сказанные Сталиным, и верил им. Ведь Сталина заподозрить в симпатиях к кому-либо никак было нельзя. В классовых вопросах он был неподкупен и непримирим. Это у него была очень сильная политическая черта, за которую он пользовался среди нас большим уважением.
Под конец войны Сталин очень беспокоился, как бы американцы не перешли через линию разграничения союзных войск. Я уже говорил, что против нас было организованное сопротивление немцев, а американцы спокойнее наступали и легко пересекли линию разграничения. Сталин сомневался, уступят ли они, сдержат ли слово, данное Рузвельтом. Они ведь могли сказать, что их войска останутся там, куда вышли, и это будет теперь разделительная граница оккупационных районов. Но нет, американцы отвели свои войска назад и расположили их по линии, которая была намечена в Тегеране, еще до победы над Германией. Это тоже свидетельствует о порядочности Эйзенхауэра. Из таких вот фактов складывалось хорошее отношение Сталина к Эйзенхауэру. Поэтому Сталин и пригласил Эйзенхауэра на Парад Победы и выразил наше признание его заслуг награждением его высшим военным орденом СССР - "Победы". Это очень высокая награда.
Правда, тем же орденом был награжден фельдмаршал Монтгомери. Но в данном случае налицо формальное выполнение нашего долга по отношению к союзнику, потому что англичане тоже награждали наше начальство своими орденами. Здесь имела место лишь официальная взаимность, а Эйзенхауэра Сталин выделял особо.,
Никита Хрущев
От Сергея999: Взгляд на вопрос из-за океана*********************************
На первый взгляд между ними не могло быть ничего общего: американский патриций, отпрыск старейшего знатного рода, аристократ до мозга костей, всю жизнь купавшийся в роскоши, выпускник самых престижных учебных заведений, достигший высшей власти демократическим путем, политический романтик, мечтавший о всемирной демократии с собой во главе, – и кавказский бандит, перекрасившийся в революционера, ходивший по колено в крови, коварством и интригами проложивший себе путь наверх, грубый и вульгарный мужлан, безжалостный деспот и тиран, рвавшийся к мировому господству. И тем не менее факт есть факт: до самой своей смерти президент США Франклин Делано Рузвельт пылко обхаживал советского диктатора Иосифа Сталина в надежде подчинить его своему обаянию.
Роман Рузвельта со Сталиным принадлежит к числу наименее известных страниц истории Второй мировой войны. По сей день в «приличном обществе» неудобно даже упоминать о нем: малейший намек этого рода встречается в штыки как «маккартистская вылазка». Однако светская условность светской условностью, но никто не отрицает того, что было отлично известно всем, кому доводилось в те годы бывать в вашингтонских коридорах власти: американский президент страстно домогался расположения советского тирана и слышать не хотел предостережения со стороны тех, кто лучше него понимал характер и истинные намерения “доблестного союзника” Америки.
Едва ли не с первого момента после прихода к власти Франклина Рузвельта отношение Вашингтона к Москве круто изменилось: на смену враждебной настороженности пришла живая симпатия и душевная приязнь. Госсекретарь Корделл Халл, не питавший никаких иллюзий в отношении коммунизма, в своих мемуарах с возмущением писал о том, с какой легкостью Советский Союз получил дипломатическое признание в самом начале правления Рузвельта.
Сотрудникам советского посольства и консульств, в подавляющем большинстве своем выполнявшим разведывательные задания, была предоставлена полная свобода действий, никто не обращал внимания на вопиющие нарушения ими стандартных правил и запретов. Такое попустительство было особенно разительно на фоне строжайшей слежки за потенциальными нацистскими агентами, установленной ФБР по приказу сверху.
Когда Уиттакер Чемберс в 1939 году явился к ответственному сотруднику администрации Адольфу Берлу с доказательствами существования советской агентуры в Госдепартаменте, тот просто подшил представленные ему документы к делу, но не дал ему хода. Любые намеки на существование коммунистического подполья или советской агентуры в США наталкивались на дружный отпор со стороны леволиберальных кругов, чьи воззрения всецело разделялись в Белом Доме.
25 июля 1941 года в Москву на личную встречу со Сталиным прибыл ближайший советник и доверенное лицо Рузвельта Гарри Гопкинс. В течение нескольких сердечных бесед с американским эмиссаром советский лидер заверял его в несокрушимой мощи Красной Армии, но в то же время требовал всемерной помощи – от танков, самолетов, артиллерийских орудий и транспортных средств до промышленного сырья и продовольствия. И все это в колоссальных размерах.
Гопкинс внимательно записывал. По возвращении домой он опубликовал статью с впечатлениями от своих кремлевских встреч, где советский вождь описывался в молитвенных тонах. Но еще до приезда в Вашингтон, чтобы не терять времени, Гопкинс направил своему патрону телеграмму с просьбой немедленно начать поставки, в которых так остро нуждается Советский Союз. Рузвельт без промедления ринулся выполнять просьбы нового союзника.
1 августа, еще до возвращения своего верного помощника из Москвы, президент объявил на заседании правительства, что отныне советским нуждам следует уделять первоочередное внимание. Советский Союз стал наиболее благоприятствуемой страной во всех смыслах этого понятия. Гопкинс взял под свой личный контроль помощь, оказываемую Москве. Все, кто имел отношение к поставкам по лендлизу, знали, что советским требованиям нужно давать зеленую улицу, иначе не оберешься неприятностей.
Одновременно администрация повела усиленную агитацию в пользу нового союзника. В то время в Америке были сильны антисоветские настроения, и Конгресс без всякого энтузиазма относился к перспективе неограниченной помощи Москве. К тому же США еще не вступили в войну, экономика функционировала в режиме мирного времени, и американская армия испытывала катастрофическую нехватку буквально всего – от оружия и боеприпасов до военной техники и снаряжения. А тут вдруг предлагалось забыть о своих собственных нуждах и бросить все силы на поддержку режима, который считанные недели назад был верным союзником гитлеровской Германии. Без поддержки общественного мнения Белому Дому было бы нелегко преодолеть сопротивление законодателей.
Особенно негативным было отношение к “безбожным Советам” среди верующих. В надежде на то, что Ватикан наставит американских католиков на путь истинный, президент направил послание Папе Римскому, заверяя его в том, что он, Рузвельт, “надеется убедить правительство России восстановить свободу вероисповедания”, и напоминая римскому первосвященнику: “В настоящее время Россию никак нельзя считать агрессором. Им является Германия”. Одновременно Белый Дом кликнул себе на помощь сотни просоветски настроенных лидеров протестантских деноминаций. В начале ноября на пресс-конференции Рузвельт заверил журналистов, что в СССР гарантирована религиозная свобода, и в доказательство сослался на Статью 124 советской Конституции.
Президент США несколько раз пытался убедить советское правительство сделать какой-нибудь, хотя бы чисто символический жест в сторону веротерпимости, но успеха не добился. Тем не менее он сумел убедить себя в том, что Сталин ничего не имеет против религии. По возвращении с ялтинской конференции в феврале 1945 года Рузвельт сообщил своим приближенным, что уловил в характере Сталина “нечто, что выламывается из образа большевика-революционера” и, видимо, уходит корнями в семинаристское прошлое советского вождя. “В нем проглядывают черты истинно христианского джентльмена”, – резюмировал президент. Можно себе представить, как смеялся “кремлевский горец”, когда ему доложили об этой характеристике.
Столь же ревностно Рузвельт пытался угодить Сталину и в вопросе о втором фронте. Как только Гитлер после нападения японцев на Перл-Харбор необдуманно объявил Америке войну, Москва начала настаивать на немедленном вторжении англо-американских сил во Францию, чтобы ослабить давление на Красную Армию.
Английские генералы, знавшие обстановку куда лучше своих заокеанских союзников, были убеждены, что о вторжении можно будет реально говорить не ранее 1944 года. Они не сомневались, что попытка высадиться во Франции скудными наличными силами неминуемо обернется катастрофой, не говоря уже о том, что американская армия была в тот период совершенно не готова к боевым действиям. Для специалистов было аксиомой, что десантная операция такого масштаба потребует длительной подготовки.
Но Рузвельт ничего не хотел слышать. Он слал Черчиллю послание за посланием, требуя немедленного открытия второго фронта. “Даже если на полный успех мы не можем рассчитывать, – писал президент США, – главная цель будет достигнута”. И что же это за цель? Чтобы Сталин был доволен! И это при том, что в описываемое время Соединенные Штаты могли выставить на европейском фронте лишь пять сравнительно боеспособных дивизий и не более 500 из требуемых 5700 самолетов воздушной поддержки.
О психологическом настрое, царившем в Белом Доме, красноречиво свидетельствует следующий любопытный эпизод. На совещании, посвященном обсуждению вопроса об открытии второго фронта, военный советник Черчилля генерал Алан Брук спросил военного министра США Джорджа Маршалла, как американское командование планирует организовать немедленную переброску на берег пополнений, если штурмовым войскам удастся захватить плацдарм. На что Маршалл небрежно ответил, что об этом он не подумал, да и вообще, не стоит этот вопрос того, чтобы уделять ему внимания. То есть, Хозяин приказал – значит, вперед! Какие еще там пополнения!
О том, что могло ожидать союзников, попытайся они вторгнуться во Францию, как хотел Рузвельт, наглядно продемонстрировали плачевные результаты десанта, высаженного англичанами во французском порту Дьепп в августе 1942 года. В операции, словно задуманной как предметный урок американцам, были задействованы 6000 отлично подготовленных и прекрасно оснащенных десантников, в основном командос, на стороне которых был к тому же фактор внезапности. Немцы легко отбили атаку, англичане потеряли 70% личного состава убитыми, ранеными и пленными.
Дьеппская операция показала, что о втором фронте на европейском театре военных действий нечего пока и мечтать. Учитывая, какой громадной концентрации сил и средств потребовало вторжение в Нормандию в июне 1944 года, страшно даже представить себе, чем закончилась бы попытка штурмовать сильно укрепленное побережье ничтожными силами, которые союзники могли наскрести двумя годами ранее. Но что были для Рузвельта соображения военной целесообразности в сравнении с необходимостью потрафить Сталину?
После триумфального возвращения Гарри Гопкинса из Москвы в июле 1941 года Рузвельтом овладела навязчивая идея – провести тайную встречу с глазу на глаз со Сталиным. Он засыпал советского вождя льстивыми письмами, умоляя о свидании, но Сталин неизменно уклонялся, ссылаясь на занятость. Да и зачем ему нужна была такая встреча? Рузвельт и так во всем стремился ему угодить. Наконец, Сталин все же смилостивился и дал согласие на саммит, но, увы, не тет-а-тет со своим обожателем, а при участии главы британского правительства. В ноябре 1943 года главы трех союзных держав прибыли в столицу Ирана.
Американское посольство в Тегеране отстояло на полтора километра от британского и советского посольств, располагавшихся практически рядом друг с другом. Черчилль направил Сталину телеграмму с просьбой передать Рузвельту приглашение разместиться в посольстве Великобритании. Сталин “забыл” переслать по назначению телеграмму британского премьера, но со своей стороны пригласил Рузвельта остановиться в советском посольстве, ссылаясь на придуманный им заговор германской разведки с целью похищения президента США.
Рузвельт с радостью принял приглашение. Нетрудно догадаться, что советская разведка заранее нашпиговала подслушивающими устройствами помещение, отведенное высокому гостю, и была полностью в курсе всех намерений американцев. Но для Рузвельта главное было в том, что приглашение Сталина давало ему надежду на тайную встречу с советским вождем. Его мечта сбылась с лихвой – руководители США и СССР трижды встречались в секрете от третьего участника саммита, в присутствии только переводчиков. В ходе этих встреч были утрясены практически все пункты повестки дня официального совещания, которое в силу этого вылилось в пустую формальность.
Один из главных вопросов саммита был связан с будущим Польши. Сталин не скрывал своего намерения оставить за собой территориальные приобретения СССР – плоды советско-германского пакта 1939 года. Геополитическая реальность не оставляла Соединенным Штатам выбора: им в любом случае пришлось бы уступить советскому требованию. Но разумно было предположить, что в обмен Рузвельт выторгует какие-то уступки со стороны Москвы. Однако, судя по протоколу встреч, который вел переводчик президента Чарльз Боулен, этого не произошло.
Рузвельт сам поднял вопрос о Польше и заявил, что лично он полностью разделяет точку зрения мистера Сталина, но по политическим соображениям не может предать гласности свою позицию. Президент пояснил, что 6-7 миллионов американских поляков образуют мощный избирательный блок, и накануне выборов 1944 года перспектива потерять их голоса его весьма тревожит.
Но чтобы Сталин не обижался, президент США подсластил пилюлю, объявив, что не возражает против аннексии Советским Союзом трех прибалтийских государств. Реалист Черчилль прекрасно понимал, что Сталин в любом случае не выпустит из своих когтей Латвию, Литву и Эстонию, но с точки зрения многоопытного британского премьера за это следовало хотя бы попытаться получить ответные уступки. Торопливая угодливость Рузвельта лишила Запад такой надежды.
Рузвельт подставил ножку Черчиллю еще в одном важном вопросе, согласившись со Сталиным в том, что не следует торопиться с послевоенным восстановлением Германии и Франции. Советская позиция была продиктована трезвым расчетом – сильные западноевропейские державы стали бы препятствием на пути распространения гегемонии Москвы на весь континент. Поддержав Сталина, президент США дал зеленый свет расширению советской сферы влияния не только на Восточную Европу, но и дальше – вплоть до Ламанша. И не вина Рузвельта, что его преемник Трумен остановил советскую экспансию на Эльбе.
Но еще более серьезную уступку ФДР сделал в вопросе о “третьем” фронте. С самого начала войны Черчилль носился с идей удара по “мягкому подбрюшью Европы “ – параллельно с высадкой в Нормандии начать наступление в Италии с выходом в долину По, откуда англо-американские войска смогли бы угрожать южной Франции, Балканам, Австрии и собственно Германии. Долгими уговорами британскому премьеру удалось склонить к своей точке зрения главнокомандующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра. Даже Рузвельт в конце концов поддержал “итальянскую стратегию” в надежде, что Сталину понравится идея операции в верхней Адриатике, которая будет на руку коммунистическим партизанам Тито.
Но Сталин без труда разгадал истинное намерение Черчилля – преградить Советской Армии доступ в Центральную Европу – и поставил себе целью ни в коем случае не допустить его реализации. Не подлежит сомнению, что исход войны был бы совершенно иным, если бы Рузвельт настоял на принятии плана своего британского союзника. (Кстати, командование вермахта, как выяснилось, полностью разделяло точку зрения Черчилля на стратегическую важность Северной Италии: невзирая на отчаянное положение на восточном и западном фронтах, до самых последних дней войны в долине По были сосредоточены громадные немецкие силы – свыше миллиона солдат и офицеров.)
На первом же официальном заседании тегеранской конференции Сталин объявил, что первоочередная задача союзников состоит в том, чтобы согласовать точную дату начала операции “Оверлорд” (открытие второго фронта форсированием Ламанша), немедленно приступить к планированию и подготовке операции, а что касается итальянской кампании – свернуть наступательные боевые действия после захвата Рима и перебросить освободившиеся войска в южную Францию с задачей двигаться на север на соединение с армией вторжения, которая высадится в Нормандии.
Услышав требование Сталина, Рузвельт тут же забыл все аргументы британского союзника и выступил в поддержку советской позиции, фактически передав советскому вождю контроль над стратегией боевых действий не только на Восточном фронте, но и в Западной Европе. Ведь Сталин пообещал вступить в войну против Японии после разгрома Германии, и Рузвельт решил, что джентльменский долг обязывает его поощрить союзника, согласившись с его требованиями. Судьба Восточной и Центральной Европы была решена.
Таким образом, Сталин получил в Тегеране все, что хотел, не уступив ровным счетом ничего. Более того, Рузвельт всячески давал ему понять, что только его, Сталина, он считает себе ровней, а Черчиллю отводит роль младшего партнера. Перед тегеранской конференцией британский премьер предлагал президенту США провести подготовительную встречу для согласования позиций западных держав, но Рузвельт отказался, а на саммите подчеркнуто держал сторону Сталина, который всячески подшучивал над британским премьером.
Как писал Кит Юбэнкс, “Рузвельт оскорблял Черчилля и заискивал перед Сталиным, домогаясь его дружбы и одобрения. Однако Сталин издевался не столько над Черчиллем, сколько над президентом Соединенных Штатов, который глумился над своим союзником в угоду тирану”. Многие из присутствующих с изумлением и горечью наблюдали, как лидер ведущей демократии мира унижает руководителя союзной страны, которая в течение двух лет героически вела один на один борьбу с нацистской Германией, и в то же время лебезит перед деспотом, который миловался с Гитлером, пока Англия истекала кровью.
Безответный флирт Рузвельта со Сталиным получил продолжение в феврале 1945 года на ялтинской конференции. Собственно говоря, в Ялте были лишь подтверждены и закреплены уступки, сделанные Рузвельтом Сталину на тегеранской конференции, которые либеральные историки трактуют как проявление элементарного здравого смысла: дескать, советские войска уже оккупировали страны Восточной Европы, и ясно было, что Москва не собирается выпускать лакомую добычу из своих когтей.
Но одно дело склониться перед необходимостью и признать геополитическую реальность, а совершенно другое – угодливо санкционировать ее. Между тем именно таков был итог ялтинского совещания. Рузвельт поднес Сталину щедрый подарок, признав моральную легитимность советских территориальных захватов. Как писал Честер Уилмот, ”главный вопрос был не в том, что именно Сталин захватит, а в том, что он получил на это санкцию”. Поэтому абсолютно правы были советские историки, возводившие послевоенное разделение Европы к ялтинскому саммиту. Именно в Ялте был выкован железный занавес, вскоре после окончания войны перегородивший континент.
В ходе совещания Рузвельт вынужден был поддержать Черчилля, который отверг советское требование о немедленном признании созданной в Люблине советской марионетки в качестве законного правительства Польши. Однако тем же вечером он передумал и написал Сталину, что “Соединенные Штаты никогда и ни при каких обстоятельствах не окажут поддержки никакому временному правительству Польши, которое будет враждебно Вашим интересам”.
Теперь Черчилль мог сколько угодно упираться: располагая запиской Рузвельта, Сталин знал, что у него развязаны руки. Непосредственной причиной Второй мировой войны было порабощение Польши нацистским хищником. Одним из главных итогов войны было порабощение Польши другим – коммунистическим – хищником с благословения президента США.
Щедрость Рузвельта достигла апогея при обсуждении вопроса о том, как будет вознагражден Советский Союз за вступление в войну против Японии после окончания боев на европейском театре военных действий. Сталин без труда получил все, что хотел: южную часть Сахалина, Курилы и незамерзающий порт Дайрен на Квантунском полуострове. Хотя порт принадлежал суверенной Китайской Республике, оба собеседника решили, что можно пока не ставить в известность главу правительства Китая Чан Кайши. Как-нибудь потом, при случае.
Трагикомическое впечатление производит та часть беседы, где Сталин объяснял собеседнику, на чем основываются его неуемные требования. Советский вождь с глубоким вздохом поведал Рузвельту, что ему предстоит нелегкая задача “доложить” своему народу об обязательствах, которые он взял от его имени. Народ будет недоволен своим руководителем, когда узнает, что ему предстоит снова воевать, да не с кем-нибудь, а с Японией, “с которой нам нечего делить”, подчеркнул Сталин. Примирить советских людей с такой неприятной перспективой, резюмировал он, можно только посулами достаточно солидной компенсации. Рузвельт был растроган до глубины души.
И еще один бесценный подарок Рузвельт поднес Сталину незадолго до своей смерти. 28 марта 1945 г. главнокомандующий силами западных союзников генерал Эйзенхауэр направил Сталину телеграмму с описание своего стратегического плана на оставшиеся недели войны. Эйзенхауэр оповещал советского союзника, что собирается двинуть основную массу своих войск в южном направлении – на Дрезден и далее в Баварию. О Берлине в телеграмме не было ни слова, хотя в начале февраля на совещании на Мальте, предшествовавшем ялтинскому саммиту, Объединенный англо-американский штаб единогласно постановил именно Берлин избрать направлением главного удара.
Сталин не мог поверить своей удаче. Он прекрасно понимал, какие громадные стратегические и психологические преимущества получит сторона, которая первой овладеет столицей рейха и бункером, где скрывалось нацистское руководство во главе с самим Гитлером. Захват Берлина был главным пунктом советской стратегии установления своей гегемонии над Центральной Европой. Сталин отдавал себе отчет в том, что Эйзенхауэр никогда не сделал бы ему такого подношения, не имея конкретных указаний со стороны своего президента, на что Рузвельт прозрачно намекнул ему в Ялте.
Черчилль впал в глубокий шок, узнав о телеграмме Эйзенхауэра. Всю войну он неустанно думал, как преградить коммунистическим ордам доступ в сердце Европы, но в самый последний момент, когда казалось, что можно ни о чем не беспокоиться, Рузвельт вдруг подложил ему такую свинью. Британский премьер отчетливо сознавал колоссальную военно-политическую важность Берлина. Ему было ясно: от того, в чьих руках окажется столица Третьего Рейха, во многом зависит исход войны и послевоенное равновесие сил в Европе.
Задним числом апологеты Рузвельта утверждали, что ничего страшного не произошло: дескать, Советская Армия в любом случае первой достигла бы Берлина, поскольку на момент отправки телеграммы Эйзенхауэра она находилась гораздо ближе к немецкой столице, чем англо-американские войска. Однако на восточном фронте немцы дрались отчаянно, а на западном оказывали лишь символическое сопротивление.
11 апреля 9-я американская армия под командованием генерал-лейтенанта Уильяма Симпсона вышла к Эльбе. До Берлина оставалось менее 100 километров. Немецкое сопротивление было сломлено, американские войска ждала легкая прогулка. Их командующий был уверен в том, что самое позднее через двое суток он будет у Берлина. Но внезапно ему пришел приказ генерала Омара Брэдли: прекратить наступление и ни в коем случае не форсировать Эльбу.
Разъяренный Симпсон помчался к Брэдли, чтобы узнать, кто мог отдать такой идиотский приказ. Тот кратко ответил: “Айк” (прозвище Эйзенхауэра). Все стало ясно. Оба генерала знали, что многоопытный царедворец и ловкий политик Эйзенхауэр (именно за эти качества его в первую очередь и выбрали на пост главнокомандующего союзными силами) никогда бы не стал действовать через голову Объединенного англо-американского штаба без однозначного указания военного министра Джорджа Маршалла – верного исполнителя воли президента. Советские войска прорвались к Берлину лишь к концу апреля.
* * *
Чем же объяснить такое страстное желание Франклина Рузвельта завоевать расположение советского тирана? Почему он всегда и во всем потакал Сталину, почему безропотно терпел от него любые оскорбления и в ответ писал нежные письма с выражением нерушимой дружбы? Почему приходил в необузданный восторг от редких и достаточно скупых комплиментов, отпускавшихся ему советским деспотом? Вплоть до того, что даже милостивое разрешение Сталина называть его “дядюшкой Джо” было воспринято Рузвельтом в Тегеране как великая милость.
И ведь нельзя сказать, что Рузвельт обитал в вакууме и не мог получить дельного совета от толковых людей. В ближайшем окружении президента не было недостатка в специалистах, знавших цену советскому режиму и его вождю, – от послов США в СССР Уильяма Буллитта, Аверелла Гарримана и адмирала Стэндли до опытных дипломатов Корделла Халла, Чарльза Боулена, Лоя Гендерсона и Джорджа Кеннана. Все они неоднократно пытались раскрыть глаза президенту на истинную сущность его кумира. Но Рузвельт был глух ко всем предостережениям, предпочитая слушать тех, кто пел в унисон с его собственными чувствами.
При обсуждении причин просоветских настроений президента США невозможно переоценить влияние его ближайшего друга, наперсника, советника и посла по особым поручениям Гарри Гопкинса, которого в 1940 году президент даже переселил в Белый Дом, чтобы всегда иметь под рукой. О Гопкинсе писали: “Он “всегда знал, когда открыть рот, а когда промолчать, когда надавить, а когда отступить, когда лезть напролом, а когда идти в обход”, “Гопкинс чисто по-женски чувствует настроения Рузвельта”, “Он умеет посоветовать под видом лести и польстить под видом совета”. Примерно в таком же духе современники описывали секрет чар маркизы Помпадур, околдовавшей французского короля Людовика XV.
Гарри Гопкинс выполнял самые деликатные поручения своего патрона. О степени его близости к Рузвельту свидетельствует, например, телеграмма за подписью президента, с которой Гопкинс прибыл в Москву 25 июля 1941 года на личную встречу со Сталиным. В телеграмме говорилось: “Прошу Вас оказать г-ну Гопкинсу такое же доверие, как если бы Вы говорили непосредственно со мной”. Словом, недаром его называли “вторым я” Рузвельта.
Между тем Гарри Гопкинс был известен как пламенный сторонник Советского Союза и горячий почитатель Сталина. Но возможно, что дело было даже не в личных симпатиях Гопкинса, которые в те годы разделяла вся “прогрессивная” интеллигенция. Донесения советской разведки, перехваченные и дешифрованные в рамках операции “Венона”, дают достаточно веские основания заключить, что Гопкинс был не просто восторженным поклонником Москвы, а ее прямым агентом.
Однако нельзя забывать о том, что Гопкинс и другие советские попутчики в окружении Рузвельта были все же не более, чем слуги, покорные воле своего господина. Если бы президент не испытывал симпатий к Сталину, никакие уговоры советников не могли бы заставить его изменить свою позицию. Он прислушивался к ним лишь в той мере, в какой их нашептывания укрепляли его в собственных убеждениях. Но если не чужое влияние, так что же все-таки объясняет влечение главы самой могущественной демократии на свете к кровавому деспоту, казалось бы, стоявшему на противоположном полюсе идеологического спектра?
Интеллектуальные предпосылки просоветских симпатий Рузвельта следует искать в его вильсонизме. В первой четверти прошлого столетия американская элита молилась на Вудро Вильсона, преклоняясь перед моральным авторитетом и пуританским идеализмом этого президента Принстонского университета, а затем президента США, который посвятил свою жизнь борьбе за демократические идеалы. Вопреки своим предвыборным обещаниям Вильсон вовлек страну в Первую мировую войну, в которой ему виделся крестовый поход за всемирную демократию.
В глазах Вильсона средоточием зла в мире был империализм и его олицетворение – Британская империя. Рузвельт полностью разделял взгляды своего кумира. Для него “империалист” Черчилль был куда опаснее и отвратительнее коммуниста Сталина – невзирая на то, что Черчилль всегда испытывал горячую симпатию к Америке, не говоря уже о том, что по матери он был наполовину американцем.
Справедливости ради следует отметить, что Рузвельт был далеко не одинок в своей неприязни к британской империалистической системе. Аналогичные чувства испытывало значительное большинство американцев, воспитанных на идеях демократии и испытывавших атавистическую неприязнь к стране, с которой их предкам пришлось воевать за свою независимость.
Главный аргумент сторонников нейтралитета США, утверждавших, что коварный Альбион обведет вокруг пальца простодушную Америку и использует ее как послушное орудие реализации своих целей, звучал весьма убедительно для множества американцев. И если бы Гитлер, выполняя свои союзнические обязательства, не объявил войну Америке на следующий день после нападения Японии на Перл-Харбор, еще неизвестно, удалось бы Рузвельту втянуть свою страну во Вторую мировую войну в Европе.
Подобно Вильсону, Рузвельта интересовала не столько сама война, сколько послевоенное мировое устройство, в котором он отводил Советскому Союзу видную роль. Выдающийся дипломатический историк сэр Джон Уилер-Беннет писал: “Президент Рузвельт мечтал создать Организацию Объединенных Наций в рамках американо-советского альянса и заправлять мировыми делами в ущерб интересам Великобритании и Франции. Потому он и шел на такие громадные уступки маршалу Сталину”.
Не подлежит сомнению также, что симпатии Рузвельта к Сталину в известной мере объяснялись идеологическим сродством – и вот тут-то, вероятно, немалую роль сыграли советские агенты и попутчики из окружения американского президента. В конце концов, что такое был рузвельтовский “Новый курс”, как не попытка построения социализма в Америке? Разве не такой же строй, с поправкой на российское варварство и азиатчину, возводил Сталин?! Разве Конституция СССР не провозглашала те же свободы, что лежат в основе американского государственного устройства?!
Франклин Рузвельт был чрезвычайно властолюбив, власть для него была альфой и омегой политики. Абсолютная деспотическая власть, которой пользовался Сталин, завораживала его. Не то что этот жалкий Черчилль, который регулярно отчитывался перед своим кабинетом и по первому же требованию, как мальчишка, обязан был бежать в Парламент и держать ответ перед депутатами. Слава Богу, ему, Рузвельту, не надо ни перед кем отчитываться. В Сталине он чувствовал родственную душу.
Это не укрылось от проницательного Черчилля. В какой-то момент на одном из саммитов, оказавшись между Рузвельтом и Сталиным, он заметил: “Вот стою я, орудие демократии, между двумя диктаторами”. Концепция народного избранника как единоличного выразителя совокупной воли народа – одна из самых заманчивых идей в политической истории, и Рузвельт, безусловно, был ее адептом.
Но помимо мировоззренческих и идеологических факторов, ни в коем случае нельзя недоучитывать значение обстоятельств чисто личного свойства. Джордж Кеннан писал, что в основе пылкого флирта президента США с «кремлевским горцем» лежал эгоцентризм и себялюбие Рузвельта, его “политический инфантилизм, недостойный деятеля такого калибра, как ФДР”.
Рузвельт был чрезвычайно удачлив в своей политической карьере, ему все удавалось, никто не мог устоять перед его обаянием. Он ничуть не сомневался, что очарует и советского вождя. “Я уверен, что смогу управиться со Сталиным гораздо лучше, чем Ваше министерство иностранных дел или мой Государственный департамент”, – высокомерно писал он Черчиллю.
Рузвельт был абсолютно убежден в том, что, стоит ему только предстать перед Сталиным, как советский деспот растает, все идеологические разногласия отойдут на задний план, и соратники рука об руку двинутся к сияющим вершинам дружбы и сотрудничества. Вот почему президент США так настойчиво добивался личной встречи с повелителем СССР. И чем больше Сталин противился его заигрываниям, тем больше распалялся Рузвельт – так старый повеса, никогда ранее не знавший отказа, тем настойчивее осаждает кокетку, чем упорнее она сопротивляется его притязаниям.
* * *
Во время войны 1991 года за освобождение Кувейта от иракской оккупации (операция “Буря в пустыне”) командующий войсками антииракской коалиции американский генерал Норман Шварцкопф так охарактеризовал Саддама Хусейна в роли военачальника: “Он ни на грош не понимает в стратегии, ничего не соображает в оперативном искусстве, тактика для него – темный лес, он никудышный генерал и вообще горе-солдат. Ну, а в остальном он, конечно, великий воитель”.
Франклин Делано Рузвельт вел катастрофическую внутреннюю политику. Ничего не понимая в экономике, он на долгие годы затянул и углубил экономический кризис. Он заложил фундамент имперского президентства и возвел классовую борьбу в основополагающий принцип Демократической партии, которого она придерживается по сей день.
Подстать внутренней была и его внешняя политика. Располагая подавляющей военно-экономической мощью Соединенных Штатов, Рузвельт мог если не полностью, то в значительной степени продиктовать условия послевоенного мирового устройства и поставить преграду коммунистической экспансии. Вместо этого он во всем потакал Сталину и пальцем не пошевелил, чтобы воспрепятствовать агрессивным поползновениям своего кумира и не позволить ему захватить половину Европы.
Ну, а в остальном Рузвельт, конечно, был великий президент.
