Теперь хочу рассказать насчет высказываний Сталина относительно взаимоотношений с союзниками в процессе войны, конкретно - с Рузвельтом и Черчиллем. Франция не имела крупных сил в Европе, и Сталин стал уделять ей внимание, в сущности, начиная с Потсдамской конференции и после нее. Его внимание занимали раньше главным образом Рузвельт и Черчилль. Сталин, по его собственным словам, больше симпатизировал Рузвельту, потому что президент США с пониманием относился к нашим проблемам. Сближала Рузвельта со Сталиным и его нелюбовь к английской монархии, к ее институтам.
Сталин как-то рассказал о таком эпизоде. Когда во время Тегеранской конференции главы держав встретились за обедом, Рузвельт, подняв бокал, предложил выпить за президента Советского Союза господина Калинина. Все выпили. Спустя какой-то срок Черчилль, тоже подняв бокал, объявил тост за короля Великобритании. Рузвельт сказал, что он пить не будет. Черчилль обиженно насторожился, а тот - ни в какую: "Нет, я пить не буду. Я не могу пить за английского короля. Я не могу забыть слова моего отца". Оказывается, когда отец Рузвельта уезжал в Америку из Европы, то уже на пароходе он сказал сыну про британского короля: "Он наш враг". Сын не забыл этого и, невзирая на этикет, так и не поднял бокала.
При деловых разговорах и возникавших спорах очень часто Сталин встречал поддержку со стороны Рузвельта против Черчилля. Таким образом, у Сталина симпатии сложились явно в пользу Рузвельта, хотя Черчилля он тоже ценил и относился к нему с уважением. Это был крупный политический деятель не только Англии, он занимал одно из ведущих мест в сфере мировой политики. При неудаче конца 1944 г. в Арденнах, когда немцы серьезно угрожали союзным войскам на втором фронте, Черчилль обратился за помощью к Сталину, с тем чтобы мы оттянули на себя немецкие армии. Для этого нам нужно было провести внеочередную наступательную операцию. Ее мы провели, хотя она планировалась у нас на значительно более поздний срок. Это стало демонстрацией дружбы и помощи союзнику, у которого сложилась тяжелая обстановка. Это было Сталиным проведено очень хорошо, он умел понимать и такие дела и проводить их в жизнь. Помню, как Сталин несколько раз возвращался к характеристике Эйзенхауэра. Он отмечал его благородство, рыцарский подход к взаимоотношениям с союзником. Несколько раз я слышал такие высказывания при беседах в узком кругу у Сталина уже после войны, но еще до моего переезда в Москву.
Когда я вновь начал работать в Москве и чаще бывал у Сталина, он стал часто приглашать меня, когда уезжал в отпуск на Кавказ. Я чувствовал, что он просто не терпит одиночества и даже боится его. У него появлялся физический страх перед одиночеством. Это было для всех нас довольно накладно (говорю о членах руководства страны, которое окружало Сталина). Отдыхать вместе с ним и обедать считалось великой честью. Но это еще и большая физическая нагрузка. Однажды я с ним вместе отдыхал целый месяц. Он меня поместил буквально рядом с собой. Приходилось и жить рядом, все время вместе обедать и ужинать. Но это внешняя сторона дела. А если бы знали, что это означает на деле, какие это физические нагрузки, сколько нужно было съедать и вообще потреблять того, что вредно или неприятно, лишь бы не нарушить личных отношений! Отношение к тебе демонстрировалось самое хорошее, дружеское, и приходилось идти на жертвы. Но такая жизнь была отчасти полезна тем, что велись беседы, из которых можно было извлечь для себя пользу и сделать различные политические выводы. В ходе таких бесед я неоднократно слышал от Сталина очень лестные отзывы о порядочности Эйзенхауэра. Сталин говорил, что когда мы наступали на Берлин, то если бы со стороны союзников был не Эйзенхауэр, а какой-то другой верховный командующий их войсками, мы бы, конечно, Берлин не взяли, просто не успели бы. Его бы заняли раньше нас американцы. И это действительно так, потому что немцы сосредоточили главные силы против нас и охотно готовы были сдаться Западу. Сталин обратился к Эйзенхауэру с письмом, в котором говорилось, что, согласно межсоюзническому договору и с учетом крови,которая пролита нашим народом, мы хотели бы, чтобы наши войска вошли первыми в Берлин, а не союзные. Как говорил Сталин, Эйзенхауэр тогда придержал свои войска и прекратил наступление. Он предоставил нашим войскам возможность разбить немцев и занять Берлин. Таким образом, мы получили приоритет, захватив столицу Германии.
Другой человек на это не пошел бы. А ведь если бы Берлин был захвачен американцами, то тогда, по словам Сталина, по-другому решался бы вопрос о судьбе Германии, а наше положение значительно ухудшилось бы. Эйзенхауэр проявил такое рыцарское благородство и был верен слову, данному нам Рузвельтом. Он уважал память о Рузвельте.
В это время новым президентом США стал Трумэн, которого Сталин и не уважал, и не ценил. И, видимо, правильно делал, потому что тот заслуживал такого отношения. А вот еще один факт, о котором рассказывал Сталин, тоже относящийся к концу войны, когда немцы были уже приперты нашими войсками к стене капитуляции и не могли оказывать сопротивления, должны были слагать оружие и сдаваться в плен. Многие из них не хотели сдаваться в плен нашим войскам и двинулись на запад с тем, чтобы сдаться американцам. Опять последовало обращение Сталина к Эйзенхауэру: было сказано, что советские войска проливали кровь, разгромили врага, а противник, который стоит перед нашими войсками, сдается в плен американцам: это несправедливо. Эйзенхауэр приказал тогда не брать немцев в плен (кажется, это было в Северной Австрии, где у нас наступал Малиновский) и предложил командующему германскими силами сдаться в плен русским, так как именно русское оружие победило его армию. Так и получилось.
Сталин рассказывал также, что он обратился с аналогичной просьбой к Черчиллю. На участке в Северной Германии, который занимал Монтгомери, немцы тоже убегали от войск Рокоссовского к англичанам. Сталин попросил, чтобы их англичане не брали в плен и вынудили сдаться нашим войскам. "Ничего подобного! - возмущался Сталин. - Монтгомери забрал себе их всех и забрал их оружие. Так наши войска разбили немцев, а результат разгрома пожинал Монтгомери". И Эйзенхауэр, и Монтгомери - оба представители буржуазного класса. Но они решили по-разному и по-разному соблюдали принципы партнерства, договоренности, слова, чести. Когда я имел дело с Эйзенхауэром, то всегда передо мной как бы стояли его былые действия. Я помнил слова, сказанные Сталиным, и верил им. Ведь Сталина заподозрить в симпатиях к кому-либо никак было нельзя. В классовых вопросах он был неподкупен и непримирим. Это у него была очень сильная политическая черта, за которую он пользовался среди нас большим уважением.
Под конец войны Сталин очень беспокоился, как бы американцы не перешли через линию разграничения союзных войск. Я уже говорил, что против нас было организованное сопротивление немцев, а американцы спокойнее наступали и легко пересекли линию разграничения. Сталин сомневался, уступят ли они, сдержат ли слово, данное Рузвельтом. Они ведь могли сказать, что их войска останутся там, куда вышли, и это будет теперь разделительная граница оккупационных районов. Но нет, американцы отвели свои войска назад и расположили их по линии, которая была намечена в Тегеране, еще до победы над Германией. Это тоже свидетельствует о порядочности Эйзенхауэра. Из таких вот фактов складывалось хорошее отношение Сталина к Эйзенхауэру. Поэтому Сталин и пригласил Эйзенхауэра на Парад Победы и выразил наше признание его заслуг награждением его высшим военным орденом СССР - "Победы". Это очень высокая награда.
Правда, тем же орденом был награжден фельдмаршал Монтгомери. Но в данном случае налицо формальное выполнение нашего долга по отношению к союзнику, потому что англичане тоже награждали наше начальство своими орденами. Здесь имела место лишь официальная взаимность, а Эйзенхауэра Сталин выделял особо.,
Никита Хрущев
От Сергея999: Взгляд на вопрос из-за океана*********************************
На первый взгляд между ними не могло быть ничего общего: американский патриций, отпрыск старейшего знатного рода, аристократ до мозга костей, всю жизнь купавшийся в роскоши, выпускник самых престижных учебных заведений, достигший высшей власти демократическим путем, политический романтик, мечтавший о всемирной демократии с собой во главе, – и кавказский бандит, перекрасившийся в революционера, ходивший по колено в крови, коварством и интригами проложивший себе путь наверх, грубый и вульгарный мужлан, безжалостный деспот и тиран, рвавшийся к мировому господству. И тем не менее факт есть факт: до самой своей смерти президент США Франклин Делано Рузвельт пылко обхаживал советского диктатора Иосифа Сталина в надежде подчинить его своему обаянию.
Роман Рузвельта со Сталиным принадлежит к числу наименее известных страниц истории Второй мировой войны. По сей день в «приличном обществе» неудобно даже упоминать о нем: малейший намек этого рода встречается в штыки как «маккартистская вылазка». Однако светская условность светской условностью, но никто не отрицает того, что было отлично известно всем, кому доводилось в те годы бывать в вашингтонских коридорах власти: американский президент страстно домогался расположения советского тирана и слышать не хотел предостережения со стороны тех, кто лучше него понимал характер и истинные намерения “доблестного союзника” Америки.
Едва ли не с первого момента после прихода к власти Франклина Рузвельта отношение Вашингтона к Москве круто изменилось: на смену враждебной настороженности пришла живая симпатия и душевная приязнь. Госсекретарь Корделл Халл, не питавший никаких иллюзий в отношении коммунизма, в своих мемуарах с возмущением писал о том, с какой легкостью Советский Союз получил дипломатическое признание в самом начале правления Рузвельта.
Сотрудникам советского посольства и консульств, в подавляющем большинстве своем выполнявшим разведывательные задания, была предоставлена полная свобода действий, никто не обращал внимания на вопиющие нарушения ими стандартных правил и запретов. Такое попустительство было особенно разительно на фоне строжайшей слежки за потенциальными нацистскими агентами, установленной ФБР по приказу сверху.
Когда Уиттакер Чемберс в 1939 году явился к ответственному сотруднику администрации Адольфу Берлу с доказательствами существования советской агентуры в Госдепартаменте, тот просто подшил представленные ему документы к делу, но не дал ему хода. Любые намеки на существование коммунистического подполья или советской агентуры в США наталкивались на дружный отпор со стороны леволиберальных кругов, чьи воззрения всецело разделялись в Белом Доме.
25 июля 1941 года в Москву на личную встречу со Сталиным прибыл ближайший советник и доверенное лицо Рузвельта Гарри Гопкинс. В течение нескольких сердечных бесед с американским эмиссаром советский лидер заверял его в несокрушимой мощи Красной Армии, но в то же время требовал всемерной помощи – от танков, самолетов, артиллерийских орудий и транспортных средств до промышленного сырья и продовольствия. И все это в колоссальных размерах.
Гопкинс внимательно записывал. По возвращении домой он опубликовал статью с впечатлениями от своих кремлевских встреч, где советский вождь описывался в молитвенных тонах. Но еще до приезда в Вашингтон, чтобы не терять времени, Гопкинс направил своему патрону телеграмму с просьбой немедленно начать поставки, в которых так остро нуждается Советский Союз. Рузвельт без промедления ринулся выполнять просьбы нового союзника.
1 августа, еще до возвращения своего верного помощника из Москвы, президент объявил на заседании правительства, что отныне советским нуждам следует уделять первоочередное внимание. Советский Союз стал наиболее благоприятствуемой страной во всех смыслах этого понятия. Гопкинс взял под свой личный контроль помощь, оказываемую Москве. Все, кто имел отношение к поставкам по лендлизу, знали, что советским требованиям нужно давать зеленую улицу, иначе не оберешься неприятностей.
Одновременно администрация повела усиленную агитацию в пользу нового союзника. В то время в Америке были сильны антисоветские настроения, и Конгресс без всякого энтузиазма относился к перспективе неограниченной помощи Москве. К тому же США еще не вступили в войну, экономика функционировала в режиме мирного времени, и американская армия испытывала катастрофическую нехватку буквально всего – от оружия и боеприпасов до военной техники и снаряжения. А тут вдруг предлагалось забыть о своих собственных нуждах и бросить все силы на поддержку режима, который считанные недели назад был верным союзником гитлеровской Германии. Без поддержки общественного мнения Белому Дому было бы нелегко преодолеть сопротивление законодателей.
Особенно негативным было отношение к “безбожным Советам” среди верующих. В надежде на то, что Ватикан наставит американских католиков на путь истинный, президент направил послание Папе Римскому, заверяя его в том, что он, Рузвельт, “надеется убедить правительство России восстановить свободу вероисповедания”, и напоминая римскому первосвященнику: “В настоящее время Россию никак нельзя считать агрессором. Им является Германия”. Одновременно Белый Дом кликнул себе на помощь сотни просоветски настроенных лидеров протестантских деноминаций. В начале ноября на пресс-конференции Рузвельт заверил журналистов, что в СССР гарантирована религиозная свобода, и в доказательство сослался на Статью 124 советской Конституции.
Президент США несколько раз пытался убедить советское правительство сделать какой-нибудь, хотя бы чисто символический жест в сторону веротерпимости, но успеха не добился. Тем не менее он сумел убедить себя в том, что Сталин ничего не имеет против религии. По возвращении с ялтинской конференции в феврале 1945 года Рузвельт сообщил своим приближенным, что уловил в характере Сталина “нечто, что выламывается из образа большевика-революционера” и, видимо, уходит корнями в семинаристское прошлое советского вождя. “В нем проглядывают черты истинно христианского джентльмена”, – резюмировал президент. Можно себе представить, как смеялся “кремлевский горец”, когда ему доложили об этой характеристике.
Столь же ревностно Рузвельт пытался угодить Сталину и в вопросе о втором фронте. Как только Гитлер после нападения японцев на Перл-Харбор необдуманно объявил Америке войну, Москва начала настаивать на немедленном вторжении англо-американских сил во Францию, чтобы ослабить давление на Красную Армию.
Английские генералы, знавшие обстановку куда лучше своих заокеанских союзников, были убеждены, что о вторжении можно будет реально говорить не ранее 1944 года. Они не сомневались, что попытка высадиться во Франции скудными наличными силами неминуемо обернется катастрофой, не говоря уже о том, что американская армия была в тот период совершенно не готова к боевым действиям. Для специалистов было аксиомой, что десантная операция такого масштаба потребует длительной подготовки.
Но Рузвельт ничего не хотел слышать. Он слал Черчиллю послание за посланием, требуя немедленного открытия второго фронта. “Даже если на полный успех мы не можем рассчитывать, – писал президент США, – главная цель будет достигнута”. И что же это за цель? Чтобы Сталин был доволен! И это при том, что в описываемое время Соединенные Штаты могли выставить на европейском фронте лишь пять сравнительно боеспособных дивизий и не более 500 из требуемых 5700 самолетов воздушной поддержки.
О психологическом настрое, царившем в Белом Доме, красноречиво свидетельствует следующий любопытный эпизод. На совещании, посвященном обсуждению вопроса об открытии второго фронта, военный советник Черчилля генерал Алан Брук спросил военного министра США Джорджа Маршалла, как американское командование планирует организовать немедленную переброску на берег пополнений, если штурмовым войскам удастся захватить плацдарм. На что Маршалл небрежно ответил, что об этом он не подумал, да и вообще, не стоит этот вопрос того, чтобы уделять ему внимания. То есть, Хозяин приказал – значит, вперед! Какие еще там пополнения!
О том, что могло ожидать союзников, попытайся они вторгнуться во Францию, как хотел Рузвельт, наглядно продемонстрировали плачевные результаты десанта, высаженного англичанами во французском порту Дьепп в августе 1942 года. В операции, словно задуманной как предметный урок американцам, были задействованы 6000 отлично подготовленных и прекрасно оснащенных десантников, в основном командос, на стороне которых был к тому же фактор внезапности. Немцы легко отбили атаку, англичане потеряли 70% личного состава убитыми, ранеными и пленными.
Дьеппская операция показала, что о втором фронте на европейском театре военных действий нечего пока и мечтать. Учитывая, какой громадной концентрации сил и средств потребовало вторжение в Нормандию в июне 1944 года, страшно даже представить себе, чем закончилась бы попытка штурмовать сильно укрепленное побережье ничтожными силами, которые союзники могли наскрести двумя годами ранее. Но что были для Рузвельта соображения военной целесообразности в сравнении с необходимостью потрафить Сталину?
После триумфального возвращения Гарри Гопкинса из Москвы в июле 1941 года Рузвельтом овладела навязчивая идея – провести тайную встречу с глазу на глаз со Сталиным. Он засыпал советского вождя льстивыми письмами, умоляя о свидании, но Сталин неизменно уклонялся, ссылаясь на занятость. Да и зачем ему нужна была такая встреча? Рузвельт и так во всем стремился ему угодить. Наконец, Сталин все же смилостивился и дал согласие на саммит, но, увы, не тет-а-тет со своим обожателем, а при участии главы британского правительства. В ноябре 1943 года главы трех союзных держав прибыли в столицу Ирана.
Американское посольство в Тегеране отстояло на полтора километра от британского и советского посольств, располагавшихся практически рядом друг с другом. Черчилль направил Сталину телеграмму с просьбой передать Рузвельту приглашение разместиться в посольстве Великобритании. Сталин “забыл” переслать по назначению телеграмму британского премьера, но со своей стороны пригласил Рузвельта остановиться в советском посольстве, ссылаясь на придуманный им заговор германской разведки с целью похищения президента США.
Рузвельт с радостью принял приглашение. Нетрудно догадаться, что советская разведка заранее нашпиговала подслушивающими устройствами помещение, отведенное высокому гостю, и была полностью в курсе всех намерений американцев. Но для Рузвельта главное было в том, что приглашение Сталина давало ему надежду на тайную встречу с советским вождем. Его мечта сбылась с лихвой – руководители США и СССР трижды встречались в секрете от третьего участника саммита, в присутствии только переводчиков. В ходе этих встреч были утрясены практически все пункты повестки дня официального совещания, которое в силу этого вылилось в пустую формальность.
Один из главных вопросов саммита был связан с будущим Польши. Сталин не скрывал своего намерения оставить за собой территориальные приобретения СССР – плоды советско-германского пакта 1939 года. Геополитическая реальность не оставляла Соединенным Штатам выбора: им в любом случае пришлось бы уступить советскому требованию. Но разумно было предположить, что в обмен Рузвельт выторгует какие-то уступки со стороны Москвы. Однако, судя по протоколу встреч, который вел переводчик президента Чарльз Боулен, этого не произошло.
Рузвельт сам поднял вопрос о Польше и заявил, что лично он полностью разделяет точку зрения мистера Сталина, но по политическим соображениям не может предать гласности свою позицию. Президент пояснил, что 6-7 миллионов американских поляков образуют мощный избирательный блок, и накануне выборов 1944 года перспектива потерять их голоса его весьма тревожит.
Но чтобы Сталин не обижался, президент США подсластил пилюлю, объявив, что не возражает против аннексии Советским Союзом трех прибалтийских государств. Реалист Черчилль прекрасно понимал, что Сталин в любом случае не выпустит из своих когтей Латвию, Литву и Эстонию, но с точки зрения многоопытного британского премьера за это следовало хотя бы попытаться получить ответные уступки. Торопливая угодливость Рузвельта лишила Запад такой надежды.
Рузвельт подставил ножку Черчиллю еще в одном важном вопросе, согласившись со Сталиным в том, что не следует торопиться с послевоенным восстановлением Германии и Франции. Советская позиция была продиктована трезвым расчетом – сильные западноевропейские державы стали бы препятствием на пути распространения гегемонии Москвы на весь континент. Поддержав Сталина, президент США дал зеленый свет расширению советской сферы влияния не только на Восточную Европу, но и дальше – вплоть до Ламанша. И не вина Рузвельта, что его преемник Трумен остановил советскую экспансию на Эльбе.
Но еще более серьезную уступку ФДР сделал в вопросе о “третьем” фронте. С самого начала войны Черчилль носился с идей удара по “мягкому подбрюшью Европы “ – параллельно с высадкой в Нормандии начать наступление в Италии с выходом в долину По, откуда англо-американские войска смогли бы угрожать южной Франции, Балканам, Австрии и собственно Германии. Долгими уговорами британскому премьеру удалось склонить к своей точке зрения главнокомандующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра. Даже Рузвельт в конце концов поддержал “итальянскую стратегию” в надежде, что Сталину понравится идея операции в верхней Адриатике, которая будет на руку коммунистическим партизанам Тито.
Но Сталин без труда разгадал истинное намерение Черчилля – преградить Советской Армии доступ в Центральную Европу – и поставил себе целью ни в коем случае не допустить его реализации. Не подлежит сомнению, что исход войны был бы совершенно иным, если бы Рузвельт настоял на принятии плана своего британского союзника. (Кстати, командование вермахта, как выяснилось, полностью разделяло точку зрения Черчилля на стратегическую важность Северной Италии: невзирая на отчаянное положение на восточном и западном фронтах, до самых последних дней войны в долине По были сосредоточены громадные немецкие силы – свыше миллиона солдат и офицеров.)
На первом же официальном заседании тегеранской конференции Сталин объявил, что первоочередная задача союзников состоит в том, чтобы согласовать точную дату начала операции “Оверлорд” (открытие второго фронта форсированием Ламанша), немедленно приступить к планированию и подготовке операции, а что касается итальянской кампании – свернуть наступательные боевые действия после захвата Рима и перебросить освободившиеся войска в южную Францию с задачей двигаться на север на соединение с армией вторжения, которая высадится в Нормандии.
Услышав требование Сталина, Рузвельт тут же забыл все аргументы британского союзника и выступил в поддержку советской позиции, фактически передав советскому вождю контроль над стратегией боевых действий не только на Восточном фронте, но и в Западной Европе. Ведь Сталин пообещал вступить в войну против Японии после разгрома Германии, и Рузвельт решил, что джентльменский долг обязывает его поощрить союзника, согласившись с его требованиями. Судьба Восточной и Центральной Европы была решена.
Таким образом, Сталин получил в Тегеране все, что хотел, не уступив ровным счетом ничего. Более того, Рузвельт всячески давал ему понять, что только его, Сталина, он считает себе ровней, а Черчиллю отводит роль младшего партнера. Перед тегеранской конференцией британский премьер предлагал президенту США провести подготовительную встречу для согласования позиций западных держав, но Рузвельт отказался, а на саммите подчеркнуто держал сторону Сталина, который всячески подшучивал над британским премьером.
Как писал Кит Юбэнкс, “Рузвельт оскорблял Черчилля и заискивал перед Сталиным, домогаясь его дружбы и одобрения. Однако Сталин издевался не столько над Черчиллем, сколько над президентом Соединенных Штатов, который глумился над своим союзником в угоду тирану”. Многие из присутствующих с изумлением и горечью наблюдали, как лидер ведущей демократии мира унижает руководителя союзной страны, которая в течение двух лет героически вела один на один борьбу с нацистской Германией, и в то же время лебезит перед деспотом, который миловался с Гитлером, пока Англия истекала кровью.
Безответный флирт Рузвельта со Сталиным получил продолжение в феврале 1945 года на ялтинской конференции. Собственно говоря, в Ялте были лишь подтверждены и закреплены уступки, сделанные Рузвельтом Сталину на тегеранской конференции, которые либеральные историки трактуют как проявление элементарного здравого смысла: дескать, советские войска уже оккупировали страны Восточной Европы, и ясно было, что Москва не собирается выпускать лакомую добычу из своих когтей.
Но одно дело склониться перед необходимостью и признать геополитическую реальность, а совершенно другое – угодливо санкционировать ее. Между тем именно таков был итог ялтинского совещания. Рузвельт поднес Сталину щедрый подарок, признав моральную легитимность советских территориальных захватов. Как писал Честер Уилмот, ”главный вопрос был не в том, что именно Сталин захватит, а в том, что он получил на это санкцию”. Поэтому абсолютно правы были советские историки, возводившие послевоенное разделение Европы к ялтинскому саммиту. Именно в Ялте был выкован железный занавес, вскоре после окончания войны перегородивший континент.
В ходе совещания Рузвельт вынужден был поддержать Черчилля, который отверг советское требование о немедленном признании созданной в Люблине советской марионетки в качестве законного правительства Польши. Однако тем же вечером он передумал и написал Сталину, что “Соединенные Штаты никогда и ни при каких обстоятельствах не окажут поддержки никакому временному правительству Польши, которое будет враждебно Вашим интересам”.
Теперь Черчилль мог сколько угодно упираться: располагая запиской Рузвельта, Сталин знал, что у него развязаны руки. Непосредственной причиной Второй мировой войны было порабощение Польши нацистским хищником. Одним из главных итогов войны было порабощение Польши другим – коммунистическим – хищником с благословения президента США.
Щедрость Рузвельта достигла апогея при обсуждении вопроса о том, как будет вознагражден Советский Союз за вступление в войну против Японии после окончания боев на европейском театре военных действий. Сталин без труда получил все, что хотел: южную часть Сахалина, Курилы и незамерзающий порт Дайрен на Квантунском полуострове. Хотя порт принадлежал суверенной Китайской Республике, оба собеседника решили, что можно пока не ставить в известность главу правительства Китая Чан Кайши. Как-нибудь потом, при случае.
Трагикомическое впечатление производит та часть беседы, где Сталин объяснял собеседнику, на чем основываются его неуемные требования. Советский вождь с глубоким вздохом поведал Рузвельту, что ему предстоит нелегкая задача “доложить” своему народу об обязательствах, которые он взял от его имени. Народ будет недоволен своим руководителем, когда узнает, что ему предстоит снова воевать, да не с кем-нибудь, а с Японией, “с которой нам нечего делить”, подчеркнул Сталин. Примирить советских людей с такой неприятной перспективой, резюмировал он, можно только посулами достаточно солидной компенсации. Рузвельт был растроган до глубины души.
И еще один бесценный подарок Рузвельт поднес Сталину незадолго до своей смерти. 28 марта 1945 г. главнокомандующий силами западных союзников генерал Эйзенхауэр направил Сталину телеграмму с описание своего стратегического плана на оставшиеся недели войны. Эйзенхауэр оповещал советского союзника, что собирается двинуть основную массу своих войск в южном направлении – на Дрезден и далее в Баварию. О Берлине в телеграмме не было ни слова, хотя в начале февраля на совещании на Мальте, предшествовавшем ялтинскому саммиту, Объединенный англо-американский штаб единогласно постановил именно Берлин избрать направлением главного удара.
Сталин не мог поверить своей удаче. Он прекрасно понимал, какие громадные стратегические и психологические преимущества получит сторона, которая первой овладеет столицей рейха и бункером, где скрывалось нацистское руководство во главе с самим Гитлером. Захват Берлина был главным пунктом советской стратегии установления своей гегемонии над Центральной Европой. Сталин отдавал себе отчет в том, что Эйзенхауэр никогда не сделал бы ему такого подношения, не имея конкретных указаний со стороны своего президента, на что Рузвельт прозрачно намекнул ему в Ялте.
Черчилль впал в глубокий шок, узнав о телеграмме Эйзенхауэра. Всю войну он неустанно думал, как преградить коммунистическим ордам доступ в сердце Европы, но в самый последний момент, когда казалось, что можно ни о чем не беспокоиться, Рузвельт вдруг подложил ему такую свинью. Британский премьер отчетливо сознавал колоссальную военно-политическую важность Берлина. Ему было ясно: от того, в чьих руках окажется столица Третьего Рейха, во многом зависит исход войны и послевоенное равновесие сил в Европе.
Задним числом апологеты Рузвельта утверждали, что ничего страшного не произошло: дескать, Советская Армия в любом случае первой достигла бы Берлина, поскольку на момент отправки телеграммы Эйзенхауэра она находилась гораздо ближе к немецкой столице, чем англо-американские войска. Однако на восточном фронте немцы дрались отчаянно, а на западном оказывали лишь символическое сопротивление.
11 апреля 9-я американская армия под командованием генерал-лейтенанта Уильяма Симпсона вышла к Эльбе. До Берлина оставалось менее 100 километров. Немецкое сопротивление было сломлено, американские войска ждала легкая прогулка. Их командующий был уверен в том, что самое позднее через двое суток он будет у Берлина. Но внезапно ему пришел приказ генерала Омара Брэдли: прекратить наступление и ни в коем случае не форсировать Эльбу.
Разъяренный Симпсон помчался к Брэдли, чтобы узнать, кто мог отдать такой идиотский приказ. Тот кратко ответил: “Айк” (прозвище Эйзенхауэра). Все стало ясно. Оба генерала знали, что многоопытный царедворец и ловкий политик Эйзенхауэр (именно за эти качества его в первую очередь и выбрали на пост главнокомандующего союзными силами) никогда бы не стал действовать через голову Объединенного англо-американского штаба без однозначного указания военного министра Джорджа Маршалла – верного исполнителя воли президента. Советские войска прорвались к Берлину лишь к концу апреля.
* * *
Чем же объяснить такое страстное желание Франклина Рузвельта завоевать расположение советского тирана? Почему он всегда и во всем потакал Сталину, почему безропотно терпел от него любые оскорбления и в ответ писал нежные письма с выражением нерушимой дружбы? Почему приходил в необузданный восторг от редких и достаточно скупых комплиментов, отпускавшихся ему советским деспотом? Вплоть до того, что даже милостивое разрешение Сталина называть его “дядюшкой Джо” было воспринято Рузвельтом в Тегеране как великая милость.
И ведь нельзя сказать, что Рузвельт обитал в вакууме и не мог получить дельного совета от толковых людей. В ближайшем окружении президента не было недостатка в специалистах, знавших цену советскому режиму и его вождю, – от послов США в СССР Уильяма Буллитта, Аверелла Гарримана и адмирала Стэндли до опытных дипломатов Корделла Халла, Чарльза Боулена, Лоя Гендерсона и Джорджа Кеннана. Все они неоднократно пытались раскрыть глаза президенту на истинную сущность его кумира. Но Рузвельт был глух ко всем предостережениям, предпочитая слушать тех, кто пел в унисон с его собственными чувствами.
При обсуждении причин просоветских настроений президента США невозможно переоценить влияние его ближайшего друга, наперсника, советника и посла по особым поручениям Гарри Гопкинса, которого в 1940 году президент даже переселил в Белый Дом, чтобы всегда иметь под рукой. О Гопкинсе писали: “Он “всегда знал, когда открыть рот, а когда промолчать, когда надавить, а когда отступить, когда лезть напролом, а когда идти в обход”, “Гопкинс чисто по-женски чувствует настроения Рузвельта”, “Он умеет посоветовать под видом лести и польстить под видом совета”. Примерно в таком же духе современники описывали секрет чар маркизы Помпадур, околдовавшей французского короля Людовика XV.
Гарри Гопкинс выполнял самые деликатные поручения своего патрона. О степени его близости к Рузвельту свидетельствует, например, телеграмма за подписью президента, с которой Гопкинс прибыл в Москву 25 июля 1941 года на личную встречу со Сталиным. В телеграмме говорилось: “Прошу Вас оказать г-ну Гопкинсу такое же доверие, как если бы Вы говорили непосредственно со мной”. Словом, недаром его называли “вторым я” Рузвельта.
Между тем Гарри Гопкинс был известен как пламенный сторонник Советского Союза и горячий почитатель Сталина. Но возможно, что дело было даже не в личных симпатиях Гопкинса, которые в те годы разделяла вся “прогрессивная” интеллигенция. Донесения советской разведки, перехваченные и дешифрованные в рамках операции “Венона”, дают достаточно веские основания заключить, что Гопкинс был не просто восторженным поклонником Москвы, а ее прямым агентом.
Однако нельзя забывать о том, что Гопкинс и другие советские попутчики в окружении Рузвельта были все же не более, чем слуги, покорные воле своего господина. Если бы президент не испытывал симпатий к Сталину, никакие уговоры советников не могли бы заставить его изменить свою позицию. Он прислушивался к ним лишь в той мере, в какой их нашептывания укрепляли его в собственных убеждениях. Но если не чужое влияние, так что же все-таки объясняет влечение главы самой могущественной демократии на свете к кровавому деспоту, казалось бы, стоявшему на противоположном полюсе идеологического спектра?
Интеллектуальные предпосылки просоветских симпатий Рузвельта следует искать в его вильсонизме. В первой четверти прошлого столетия американская элита молилась на Вудро Вильсона, преклоняясь перед моральным авторитетом и пуританским идеализмом этого президента Принстонского университета, а затем президента США, который посвятил свою жизнь борьбе за демократические идеалы. Вопреки своим предвыборным обещаниям Вильсон вовлек страну в Первую мировую войну, в которой ему виделся крестовый поход за всемирную демократию.
В глазах Вильсона средоточием зла в мире был империализм и его олицетворение – Британская империя. Рузвельт полностью разделял взгляды своего кумира. Для него “империалист” Черчилль был куда опаснее и отвратительнее коммуниста Сталина – невзирая на то, что Черчилль всегда испытывал горячую симпатию к Америке, не говоря уже о том, что по матери он был наполовину американцем.
Справедливости ради следует отметить, что Рузвельт был далеко не одинок в своей неприязни к британской империалистической системе. Аналогичные чувства испытывало значительное большинство американцев, воспитанных на идеях демократии и испытывавших атавистическую неприязнь к стране, с которой их предкам пришлось воевать за свою независимость.
Главный аргумент сторонников нейтралитета США, утверждавших, что коварный Альбион обведет вокруг пальца простодушную Америку и использует ее как послушное орудие реализации своих целей, звучал весьма убедительно для множества американцев. И если бы Гитлер, выполняя свои союзнические обязательства, не объявил войну Америке на следующий день после нападения Японии на Перл-Харбор, еще неизвестно, удалось бы Рузвельту втянуть свою страну во Вторую мировую войну в Европе.
Подобно Вильсону, Рузвельта интересовала не столько сама война, сколько послевоенное мировое устройство, в котором он отводил Советскому Союзу видную роль. Выдающийся дипломатический историк сэр Джон Уилер-Беннет писал: “Президент Рузвельт мечтал создать Организацию Объединенных Наций в рамках американо-советского альянса и заправлять мировыми делами в ущерб интересам Великобритании и Франции. Потому он и шел на такие громадные уступки маршалу Сталину”.
Не подлежит сомнению также, что симпатии Рузвельта к Сталину в известной мере объяснялись идеологическим сродством – и вот тут-то, вероятно, немалую роль сыграли советские агенты и попутчики из окружения американского президента. В конце концов, что такое был рузвельтовский “Новый курс”, как не попытка построения социализма в Америке? Разве не такой же строй, с поправкой на российское варварство и азиатчину, возводил Сталин?! Разве Конституция СССР не провозглашала те же свободы, что лежат в основе американского государственного устройства?!
Франклин Рузвельт был чрезвычайно властолюбив, власть для него была альфой и омегой политики. Абсолютная деспотическая власть, которой пользовался Сталин, завораживала его. Не то что этот жалкий Черчилль, который регулярно отчитывался перед своим кабинетом и по первому же требованию, как мальчишка, обязан был бежать в Парламент и держать ответ перед депутатами. Слава Богу, ему, Рузвельту, не надо ни перед кем отчитываться. В Сталине он чувствовал родственную душу.
Это не укрылось от проницательного Черчилля. В какой-то момент на одном из саммитов, оказавшись между Рузвельтом и Сталиным, он заметил: “Вот стою я, орудие демократии, между двумя диктаторами”. Концепция народного избранника как единоличного выразителя совокупной воли народа – одна из самых заманчивых идей в политической истории, и Рузвельт, безусловно, был ее адептом.
Но помимо мировоззренческих и идеологических факторов, ни в коем случае нельзя недоучитывать значение обстоятельств чисто личного свойства. Джордж Кеннан писал, что в основе пылкого флирта президента США с «кремлевским горцем» лежал эгоцентризм и себялюбие Рузвельта, его “политический инфантилизм, недостойный деятеля такого калибра, как ФДР”.
Рузвельт был чрезвычайно удачлив в своей политической карьере, ему все удавалось, никто не мог устоять перед его обаянием. Он ничуть не сомневался, что очарует и советского вождя. “Я уверен, что смогу управиться со Сталиным гораздо лучше, чем Ваше министерство иностранных дел или мой Государственный департамент”, – высокомерно писал он Черчиллю.
Рузвельт был абсолютно убежден в том, что, стоит ему только предстать перед Сталиным, как советский деспот растает, все идеологические разногласия отойдут на задний план, и соратники рука об руку двинутся к сияющим вершинам дружбы и сотрудничества. Вот почему президент США так настойчиво добивался личной встречи с повелителем СССР. И чем больше Сталин противился его заигрываниям, тем больше распалялся Рузвельт – так старый повеса, никогда ранее не знавший отказа, тем настойчивее осаждает кокетку, чем упорнее она сопротивляется его притязаниям.
* * *
Во время войны 1991 года за освобождение Кувейта от иракской оккупации (операция “Буря в пустыне”) командующий войсками антииракской коалиции американский генерал Норман Шварцкопф так охарактеризовал Саддама Хусейна в роли военачальника: “Он ни на грош не понимает в стратегии, ничего не соображает в оперативном искусстве, тактика для него – темный лес, он никудышный генерал и вообще горе-солдат. Ну, а в остальном он, конечно, великий воитель”.
Франклин Делано Рузвельт вел катастрофическую внутреннюю политику. Ничего не понимая в экономике, он на долгие годы затянул и углубил экономический кризис. Он заложил фундамент имперского президентства и возвел классовую борьбу в основополагающий принцип Демократической партии, которого она придерживается по сей день.
Подстать внутренней была и его внешняя политика. Располагая подавляющей военно-экономической мощью Соединенных Штатов, Рузвельт мог если не полностью, то в значительной степени продиктовать условия послевоенного мирового устройства и поставить преграду коммунистической экспансии. Вместо этого он во всем потакал Сталину и пальцем не пошевелил, чтобы воспрепятствовать агрессивным поползновениям своего кумира и не позволить ему захватить половину Европы.
Ну, а в остальном Рузвельт, конечно, был великий президент.
Сталин и Рузвельт
Среди зарубежных государственных деятелей, которых мне довелось близко наблюдать, наибольшее впечатление оставил Франклин Делано Рузвельт. У нас в стране он заслуженно пользуется репутацией реалистически мыслящего, дальновидного политика. Его именем назван один из главных проспектов Ялты. Президент Рузвельт занял выдающееся место в современной истории Соединенных Штатов и в летописи второй мировой войны. Мне он запомнился как обаятельный человек, обладающий быстрой реакцией, чувством юмора. Даже в Ялте, когда было особенно заметно ухудшение его здоровья, все присутствовавшие отмечали, что ум президента оставался ярким и острым.
Я считаю для себя большой честью поручение переводить беседы Сталина с Рузвельтом во время их первой встречи в Тегеране в 1943 году. Все, что тогда произошло, глубоко запало мне в память.
Советская делегация, в которую входили Сталин, Молотов и Ворошилов, отбыла в иранскую столицу за день до моего возвращения в Москву из Киева, где я тщетно пытался разыскать родителей. Мне пришлось ее догонять. Вылетел поздно ночью в Баку и прибыл туда только к вечеру. Рано утром отправился самолетом в Тегеран. Едва добравшись в середине дня до советского посольства, узнал, что мне сейчас предстоит переводить первую беседу двух лидеров. Прилети мой самолет хотя бы на час позже, я опоздал бы на эту встречу, не говоря уже о том, что вызвал бы неудовольствие Сталина, который сам выбирал себе переводчика для каждой беседы.
Когда я вошел в комнату, примыкавшую к залу пленарных заседаний, там уже находился Сталин в маршальской форме. Он пристально посмотрел на меня, и я поспешил извиниться за небольшое опоздание, пояснив, что явился прямо с аэродрома. Сталин слегка кивнул головой, медленно прошелся по комнате, взял из бокового кармана кителя коробку с надписью «Герцеговина флор», вынул папиросу, закурил. Прищурившись, взглянул менее строго, спросил:
Не очень устали с дороги? Готовы переводить? Беседа будет ответственной.
Готов, товарищ Сталин. За ночь в Баку хорошо отдохнул. Чувствую себя нормально.
Сталин подошел к столу, небрежно бросил на него коробку с папиросами. Зажег спичку и раскурил погасшую папиросу. Затем, медленным жестом загасив спичку, указал ею на диван и сказал:
Здесь, с краю, сяду я. Рузвельта привезут в коляске, пусть он расположится слева от кресла, где будете сидеть вы.
Ясно, - ответил я.
Мне уже не раз приходилось переводить Сталина, но я ни разу не слышал, чтобы он придавал значение таким деталям. Возможно, он нервничал перед встречей с Рузвельтом.
Сталин, конечно, не сомневался, что отношение президента к системе, которая его усилиями возобладала в Советском Союзе, крайне отрицательное. Для Рузвельта не могли быть тайной кровавые преступления, произвол, репрессии и аресты в сталинской империи - уничтожение крестьянских хозяйств, насильственная коллективизация, приведшая к страшному голоду и гибели миллионов, гонения на высококвалифицированных специалистов, ученых, писателей, объявленных «вредителями», истребление талантливых военачальников. Страшные последствия сталинской политики породили на Западе крайне отрицательный образ Советского Союза. Как сложатся отношения с Рузвельтом? Не возникнет ли между ними непреодолимая стена? Смогут ли они преодолеть отчуждение? Эти вопросы не мог не задавать себе Сталин.
Думаю, что и президент понимал, сколь важно в создавшейся тогда ситуации найти общий язык с кремлевским диктатором. И он сумел так подойти к Сталину, что этот подозрительный восточный деспот, кажется, поверил в готовность демократического сообщества принять его в свою среду. На первой же встрече с советским лидером Рузвельт попытался создать атмосферу доверительности. Не было никакой натянутости, настороженности, никаких неловких, длительных пауз.
Сталин также решил пустить в ход свое обаяние - тут он был большой мастер. До войны наш вождь редко принимал зарубежных политиков и потому не мог иметь соответствующего опыта. Но он быстро наверстал упущенное, проявив свои способности уже при встрече с Риббентропом в августе 1939 года. После гитлеровского вторжения Сталин непосредственно участвовал в переговорах. Беседы с Гопкинсом, Гарриманом, Хэллом, интенсивная переписка с Рузвельтом дали ему возможность пополнить представления об американцах и отработать особую манеру ведения дел с ними. Но все же можно было заметить, что перед первой встречей с президентом Соединенных Штатов осенью 1943 года Сталин чувствовал себя не вполне уверенно.
Не потому ли он на этот раз заботился о том, где лучше сесть? Он, видимо, не хотел, чтобы слишком высветилось его испещренное оспой лицо. Маршальский китель и брюки с красными лампасами были тщательно выглажены, мягкие кавказские сапоги (он обычно заправлял в них брюки) ярко сверкали. Вставленные в стельку под пяткой прокладки делали его выше, чем он был на самом деле. И разговор с Рузвельтом он начал с типичных грузинских любезностей. Все ли устраивает президента в его резиденции? Не упустили ли чего-либо? Чем он мог бы быть полезен и так далее. Рузвельт поддержал эту игру, предложил Сталину сигарету. Тот ответил, что привык к своим. Спросил президент и о «знаменитой сталинской трубке».
Запрещают врачи, - развел руками всесильный вождь.
Врачей надо слушаться, - назидательно произнес Рузвельт.
Осведомились о самочувствии друг друга, поговорили о вреде курения, о полезности пребывания на свежем воздухе. Словом, все выглядело так, будто встретились закадычные друзья.
Рассказывая по просьбе президента о положении на фронте, Сталин не скрыл тяжелой обстановки, сложившейся на Украине после захвата немцами Житомира, важного железнодорожного узла, в результате чего снова под угрозой оказалась украинская столица - Киев.
В свою очередь, и Рузвельт демонстрировал откровенность. Обрисовав жестокие бои на Тихом океане, он затронул вопрос о судьбе колониальных империй.
Я говорю об этом в отсутствие нашего боевого друга Черчилля, подчеркнул президент, - поскольку он не любит касаться данной темы. Соединенные Штаты и Советский Союз не являются колониальными державами, нам легче обсуждать такие проблемы. Думаю, что колониальные империи недолго просуществуют после окончания войны…
Рузвельт сказал, что намерен в будущем подробнее побеседовать о послевоенном статусе колоний, но лучше это делать без участия Черчилля, у которого нет никаких планов в отношении Индии.
Сталин явно остерегался быть втянутым в обсуждение столь деликатной темы. Он лишь ограничился замечанием, что после войны проблема колониальных империй может оказаться актуальной, и согласился, что СССР и США проще обсуждать этот вопрос, чем странам, владеющим колониями. Меня же поразила инициатива Рузвельта в связи с тем, что не так давно я слышал, как Гитлер на переговорах с Молотовым в Берлине в ноябре 1940 года предлагал Советскому Союзу совместно с Германией, Италией и Японией поделить британское колониальное наследство. Видно, эти территории привлекали многих…
В целом у меня сложилось впечатление, что Сталин и Рузвельт остались довольны первым контактом. Но это, конечно, не могло изменить их принципиальных установок.
Администрация Рузвельта руководствовалась формулой, изложенной в заявлении государственного департамента США от 22 июня 1941 г., то есть в день нападения гитлеровской Германии на СССР: «Мы должны последовательно придерживаться линии, согласно которой тот факт, что Советский Союз воюет против Германии, вовсе не означает, что он защищает, борется или придерживается принципов в международных отношениях, которых придерживаемся мы».
В ходе войны Рузвельт весьма дружественно высказывался о Советском Союзе, лично о Сталине. Но тут, думается мне, он лишь отдавал дань союзническим отношениям в рамках антигитлеровской коалиции, героизму Красной Армии, устоявшей под чудовищными ударами гитлеровской военной машины. В то же время президент делал соответствующие выводы из хода боев на советско-германском фронте. Советский народ, продолжая оказывать сопротивление агрессии, доказывал, как полагал Рузвельт, прочность системы. Если она выдержит и сохранится после войны, то не имеет смысла снова пытаться ее уничтожить. Лучше выработать механизм, который позволил бы капиталистическим странам сосуществовать с Советским Союзом. Все это отнюдь не означало одобрения Рузвельтом советской действительности.
Были и у Сталина свои причины для недоверия. Установление Рузвельтом дипломатических отношений с СССР после 16 лет непризнания, его заявление о намерении оказать поддержку борьбе советского народа против нацистской агрессии, готовность президента организовать поставку военных материалов Советскому Союзу - все это можно было записать в актив рузвельтовской администрации. Однако в практике антигитлеровской коалиции было немало фактов, усиливавших подозрительность Сталина по отношению к США. Да и вообще глубоко укоренившаяся в сознании враждебность к капиталистической системе постоянно питала его настороженность.
Мне нередко приходилось слышать, как Сталин по разным поводам говорил Молотову:
Рузвельт ссылается на Конгресс. Думает, что я поверю, будто он действительно его боится и потому не может уступить нам. Просто он сам не хочет, а прикрывается Конгрессом. Чепуха! Он - военный лидер, верховный главнокомандующий. Кто посмеет ему возразить? Ему удобно спрятаться за парламент. Но меня-то он не проведет…
Сталин также не верил, когда на его жалобы по поводу недружественных публикаций по отношению к СССР в американской и английской прессе Рузвельт и Черчилль объясняли, что не могут контролировать газеты и журналы и что даже их самих пресса порой не жалует. Все это Сталин считал буржуазной уловкой, двойной игрой. Но он видел, что советская сторона оказалась в невыгодном положении. Когда в нашей печати появлялись довольно робкие критические замечания насчет политики западных союзников (задержка второго фронта, срыв графика военных поставок, слухи о сепаратных переговорах и т. д.), Рузвельт и Черчилль протестовали и предъявляли претензии Сталину, поскольку речь шла о материалах официальной советской прессы.
Чтобы сбалансировать положение, Сталин решил создать в 1943 году новый журнал «Война и рабочий класс», изобразив дело так, будто его издают советские профсоюзы. Фактически же редактором этого издания был Молотов, хотя на титульном - листе стояло имя фиктивного редактора - какого-то профсоюзного деятеля. Молотов поручил мне техническую сторону подготовки заседаний редколлегии журнала, и я мог видеть, как тщательно не только он, но порой и Сталин дозировали критические статьи. Но теперь на жалобы руководителей США и Англии можно было ответить, что советское правительство не несет ответственности за эти материалы и что все претензии следует адресовать профсоюзной организации. Сталин был уверен, что точно так же манипулируют прессой Рузвельт и Черчилль.
Еще в середине 30-х годов Сталин стремился установить контакт с Рузвельтом. Об одном из эпизодов, связанных с этим, рассказал мне А. И. Микоян.
Дело происходило летом 1935 года на даче у Молотова, незадолго до отъезда Микояна в США для закупки различного оборудования. На даче оказался американский гражданин по имени Кон - родственник жены Молотова. Вскоре появился Сталин. После ужина он вышел с Микояном в сад и сказал:
Этот Кон - капиталист. Когда будешь в Америке, повидайся с ним. Он нам поможет завязать политический диалог с Рузвельтом.
Прибыв в Вашингтон, Микоян установил, что «капиталист» Кон владеет шестью бензоколонками и, конечно же, никакого доступа в Белый дом не имеет. Нечего было и думать о посредничестве Кона. Между тем во время встречи с Генри Фордом последний по своей инициативе предложил Микояну познакомить его с Рузвельтом. Тогдашний советский посол в США А. Трояновский сразу же проинформировал об этом Москву. Ответа не поступило, и Микоян с Рузвельтом не встретился. Я недоумевал, почему он так поступил, ведь Сталин добивался диалога с Рузвельтом.
Вы плохо знаете Сталина, - пояснил Микоян. - Он же поручил действовать через Кона. Если бы я без его санкции воспользовался услугами Форда, он бы сказал: «Вот там Микоян хочет быть умнее нас, пустился в большую политику». Он никогда бы мне не простил. Обязательно когда-либо это вспомнил бы и использовал против меня…
Этот эпизод свидетельствует о ловкости хитрого армянина, подтверждая ходившую много позже по Москве поговорку: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», относившуюся к Микояну. Он уцелел в бурный период - от Владимира Ильича Ленина до Леонида Ильича Брежнева. Но самое любопытное здесь то, насколько примитивное представление имел Сталин об американских порядках. Он считал, что раз Кон капиталист, то, значит, и запросто вхож к президенту.
С этим же своеобразным представлением о США связано и сделанное Сталиным Гопкинсу, а затем и Гарриману, еще до вступления Америки в войну, предложение посылать на Украину американские войска для ведения боевых операций на советско-германском фронте. Естественно, он получил отказ, но, что поразительно, очень на это обиделся.
Впрочем, не менее странной была и последовавшая за этим инициатива Рузвельта. 12 января 1942 г., то есть уже после Пёрл-Харбора, он в беседе с только что прибывшим в Вашингтон новым советским послом Литвиновым высказал суждение, что американские войска могли бы заменить советские части, находящиеся в Иране, Закавказье и в районе заполярного порта Мурманска, а советские солдаты могли бы быть переброшены для действий на активных участках фронта. Свое предложение президент сопроводил своеобразной приманкой.
С американской стороны, - сказал он советскому послу, - не встретило бы возражений приобретение Советским Союзом незамерзающего порта на Севере, где-нибудь в Норвегии, вроде Нарвика. Для связи с ним, - пояснил Рузвельт, можно было бы выкроить коридор через норвежскую и финскую территории.
С точки зрения современной морали подобное предложение, сделанное к тому же без ведома норвежцев и финнов, выглядит по меньшей мере цинично. К тому же тогда Нарвик, как и вся Норвегия, находился под германской оккупацией.
Советское правительство отклонило американское предложение. В телеграмме Молотова, направленной 18 января, советскому послу поручалось ответить Рузвельту, что у Советского Союза «нет и не было каких-либо территориальных или других претензий к Норвегии и поэтому он не может принять предложение о занятии Нарвика советскими войсками».. Что касается замены советских частей американскими на Кавказе и в Мурманске, то это «не имеет сейчас практического значения, поскольку там нет боевых действий». Далее в послании говорилось: «Мы с удовлетворением приняли бы помощь Рузвельта американскими войсками, которые имели бы целью сражаться бок о бок с нашими войсками против войск Гитлера и его союзников».
Но для этого у США войск не нашлось.
Вся эта история вызвала в Москве неприятный осадок и породила новые подозрения у Сталина. Он расценил предложение Рузвельта как посягательство на территориальную целостность СССР. Он еще хорошо помнил интервенцию против Советской России после революции, когда американские войска оккупировали ряд районов нашей страны. В то же время тут просматривалось стремление Вашингтона сберечь свои силы за счет крови советских людей и добиться ослабления двух главных участников конфликта - Германии и Советского Союза.
Хочу остановиться на нескольких узловых проблемах, которые в той или иной мере оказали влияние на взаимоотношения Сталина и Рузвельта.
Хотя наши западные союзники не откликались на многократные призывы Москвы осуществить высадку во Франции, изучение возможности такой операции в Вашингтоне началось уже с осени 1941 года. К весне следующего года вариант американского плана вторжения в Северную Францию был подготовлен. Докладывая его президенту Рузвельту, генерал Маршалл указывал, что высадка в этом районе явится максимальной поддержкой русского фронта. Однако осуществление такой операции ставилось в зависимость от двух условий:
1. Если положение на русском фронте станет отчаянным, то есть успех германского оружия будет настолько полным, что создастся угроза неминуемого краха русского сопротивления. В этом случае атаку на Западе следует рассматривать как жертву во имя общего дела.
2. Если положение немцев станет критическим.
Этот документ проливает свет на американскую концепцию «второго фронта»: пока Россия и Германия сохраняли способность продолжать борьбу, в Вашингтоне предпочитали оставаться в стороне. Главное, чтобы к концу войны СССР и Германия оказались ослаблены.
К началу 1942 года гитлеровцы мобилизовали огромные силы для нового мощного наступления в глубь Советского Союза. А наши западные союзники по-прежнему ничего не предпринимали, чтобы облегчить положение на советско-германском фронте. Наблюдая их бездействие, посол Литвинов направил в Наркоминдел 31 января 1942 г. запрос: «До вероятного весеннего наступления Гитлера, для которого он накапливает большие силы, остается меньше двух месяцев, и если желаем получить помощь к тому времени от Англии и США, то должны заявить об этом теперь же. Мы должны либо требовать высадки на континенте, либо же заявить, что нам нужно столько же самолетов и танков, на сколько превосходит нас в тех и других противник».
4 февраля Литвинову был дан следующий ответ: «Мы приветствовали бы создание второго фронта в Европе нашими союзниками. Но Вы знаете, что мы уже трижды получили отказ на наше предложение о создании второго фронта и не хотим нарываться на четвертый отказ. Поэтому Вы не должны ставить вопрос о втором фронте перед Рузвельтом. Подождем момента, когда, может быть, сами союзники поставят этот вопрос перед нами». В не совсем дипломатических оборотах этого послания сквозит раздражение его авторов. Сталин давал почувствовать свое недовольство.
Повлияло ли это на Рузвельта? Возможно, что в какой-то мере повлияло. Во всяком случае, вскоре в позиции американцев как будто произошел сдвиг.
12 апреля 1942 г. президент Рузвельт сообщил главе советского правительства, что считает целесообразным обменяться мнениями с авторитетным представителем СССР по ряду важных вопросов ведения войны против общего врага. Он спрашивал, готово ли советское правительство направить в Вашингтон Молотова для таких переговоров. Советская сторона сразу же согласилась. С целью соблюдения секретности этот визит прошел под кодовым названием «Миссия мистера Брауна».
Побывав в Лондоне, где был подписан англо-советский договор о союзе в войне против гитлеровской Германии и ее союзников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны, Молотов отправился в Вашингтон. Здесь в беседе с президентом Рузвельтом речь шла главным образом о планах высадки западных союзников во Франции и о положении на советско-германском фронте.
Если бы, - сказал Молотов, - союзники оттянули в 1942 году с нашего фронта хотя бы 40 вражеских дивизий, соотношение сил резко изменилось бы в нашу сторону и судьба Гитлера была бы предрешена…
Выслушав это заявление, сделанное Молотовым с не свойственной ему эмоциональностью, Рузвельт обратился к генералу Маршаллу с вопросом:
Достаточно ли уже продвинулись приготовления, чтобы можно было сообщить маршалу Сталину о нашей готовности открыть второй фронт?
Генерал ответил утвердительно. И тогда президент торжественно произнес:
Доложите своему правительству, что оно может ожидать открытия второго фронта в нынешнем году.
Итак, президент, к которому присоединился также Черчилль, официально обязался осуществить высадку. Более того, был определен и конкретный срок. Совместное коммюнике гласило: «Достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году».
Действительно ли в Вашингтоне и Лондоне на том этапе намечали высадку в Западной Европе? Было ли такое решение просчетом или просто легкомыслием, что, впрочем, недопустимо для зрелых политиков? Вряд ли они в тот момент считали, что советская способность к сопротивлению на исходе и что настало время принести «жертву». А если считали, то очень скоро пришли к выводу, что с «жертвоприношением» спешить не следует.
Когда спустя некоторое время Рузвельт и Черчилль отказались от данного Сталину обещания, президент испытывал чувство неловкости. Ведь в беседе с Молотовым в Вашингтоне он обосновал резкое сокращение крайне необходимых Советскому Союзу военных поставок переадресовкой их на нужды готовящегося вторжения во Францию. А на вопрос Молотова, не получится ли так, что поставки сократятся, а второй фронт открыт не будет, Рузвельт еще раз заверил наркома, что высадка во Франции в 1942 году обязательно произойдет. Надо полагать, президент США вздохнул с облегчением, когда Черчилль вызвался выполнить в Москве столь неприятную миссию - сообщить Сталину, что вторжение не состоится.
В связи со всей этой историей стоит вспомнить пассаж, содержащийся в книге сына президента - Эллиота - «Его глазами». Он иллюстрирует понимание Рузвельтом роли США в войне.
«Ты представь себе, - пояснял отец сыну, - что это футбольный матч. А мы, скажем, резервные игроки, сидящие на скамье. В данный момент основные игроки это русские, китайцы и в меньшей степени англичане. Нам предназначена роль игроков, которые вступят в игру в решающий момент… Я думаю, что момент будет выбран правильно».
Рузвельт поделился с сыном весьма сокровенными мыслями.
Принятые Тегеранской конференцией решения на этот счет в нашей литературе обычно расцениваются как серьезная победа советской дипломатии. И в самом деле, наконец-то западные союзники назвали точную дату вторжения и в общем выдержали ее. Пришла реальная помощь Красной Армии, сражавшейся на протяжении трех лет практически один на один с гитлеровской военной машиной. Но спрашивается, действительно ли США и Англия, соглашаясь открыть второй фронт во Франции, уступили настойчивым требованиям Сталина, угрожавшего даже покинуть Тегеран? Или же они прежде всего руководствовались собственными интересами? Не сочли ли они, что приближается ситуация, предусмотренная вторым пунктом американского плана, - скорый крах Германии?
Ко времени Тегеранской конференции решение уже было принято. Пересекая на крейсере Атлантический океан по пути в иранскую столицу, президент Рузвельт созвал в кают-компании ближайших помощников и поделился своими соображениями насчет второго фронта. «Советские войска, - сказал он, - находятся лишь в 60 милях от польской границы и в 40 милях от Бессарабии. Если они форсируют реку Днестр, что может осуществиться в ближайшие две недели, Красная Армия окажется на пороге Румынии». Президент сделал вывод: пора действовать. «Американцы и англичане, - пояснил он, - должны занять возможно большую часть Европы. Англичанам отводятся Франция, Бельгия, Люксембург, а также южная часть Германии. Соединенные Штаты должны двинуть свои корабли и доставить американские войска в порты Бремен и Гамбург, в Норвегию и Данию. Мы должны дойти до Берлина. Тогда пусть Советы занимают территорию к востоку от него. Но Берлин следует занять Соединенным Штатам». Примерно в это же время Рузвельт распорядился подготовить специальные авиадесантные соединения для захвата столицы «третьего рейха».
Рузвельт и Черчилль были едины в том, что дальше откладывать вторжение нельзя, иначе советские войска могут продвинуться слишком далеко на Запад. Но дело не обошлось без серьезных расхождений. Как достичь поставленной цели? Президент полагал, что кратчайший путь в Берлин лежит через Францию. Он настаивал на высадке в Нормандии. Британский премьер исходил из других соображений. Он стремился не допустить значительного продвижения советских войск за пределы границ СССР. Наиболее эффективный, по его мнению, способ добиться этого - наступать через Балканы в направлении Болгарии, Румынии, Австрии, Венгрии, Чехословакии.
Что касается Сталина, то он, разгадав замыслы Черчилля, заявлял, что наиболее радикальной помощью Красной Армии считает открытие второго фронта в Западной Европе.
Исходя из сказанного, мне представляется, что главное в решении Тегеранской конференции о втором фронте заключалось не в согласовании даты вторжения, а в определении места высадки. То, что в конечном счете остановились на Нормандии, - результат идентичности позиций Рузвельта и Сталина, и это было высоко оценено советским лидером.
Рузвельт По успешном завершении кампаний в Польше и Франции для руководства рейха встал вопрос, с какими стратегическими целями нужно теперь продолжать войну после того, как британское правительство во главе с Черчиллем не выказало готовности вести переговоры по
РУЗВЕЛЬТ ТЕОДОР (род. в 1858 г. – ум. в 1919 г.) 26-й президент США (1901–1909 гг.). Республиканец. Лауреат Нобелевской премии мира за усилия в заключении Портсмутского договора. Почетный гражданин Лондона. Имя Теодора Рузвельта в сознании американцев тесно связано с выходом США
РУЗВЕЛЬТ ЭЛЕОНОРА (род. в 1884 г. – ум. в 1962 г.) Первая леди США в период президентства ее мужа Франклина Д. Рузвельта (1932–1945). Член делегации США при ООН в 1945–1953, 1961 гг. Один из авторов Всемирной Декларации прав человека 1948 г. Элеонора Рузвельт на фоне других первых леди
Тегеран. Рузвельт и Сталин 26 ноября 1943 года генерал-полковник Голованов, которому предстояло быть личным сталинским летчиком, приехал в Кунцево. Отсюда должен был начаться долгий путь в Персию. На даче стоял крик. Сталин решил задать Берии хорошую трепку. За разносом
РУЗВЕЛЬТ ФРАНКЛИН ДЕЛАНО (род. в 1882 г. - ум. в 1945 г.) Франклин Делано Рузвельт, пожалуй, один из самых известных политических деятелей XX века. Он был не просто президентом США. Он был человеком, который на своем примере доказал действенность американской мечты. Он вывел
Рузвельт и Элеонора Супружеский союз 32-го президента США Франклина Делано Рузвельта и Элеоноры Рузвельт был сложным. Они составляли уникальный политический альянс.Элеонора родилась в 1884 году. Ее девичья фамилия была тоже Рузвельт. Брак родителей распался из-за
Теодор Рузвельт IБирс всегда помнил об опасности, которая грозит всем республикам, и понимал, что может произойти попытка установить монархию. Считая, что в США такая попытка может быть крайне успешной, он относился к Теодору Рузвельту как к угрозе. Он верил, что Рузвельт,
21 декабря. Родился Сталин (1879), умер Иван Ильин (1954) Сталин, Ильин и братство Правду сказать, автор этих строк не жалует магию чисел, календарей и дней рождения. Брежнев родился 19 декабря, Сталин и Саакашвили - 21-го, ВЧК и я - 20-го, и кто я после этого выхожу? Правда, мой большой
Глава 3 Отель «Рузвельт» Однажды весной 1943 года Жа-Жа проснулась и не обнаружила рядом Конрада. Она обошла весь дом, но его нигде не было.– Где мистер Хилтон? – спросила она Уилсона, дворецкого Конрада.– О, мэм, он уехал в Нью-Йорк.– Но он не говорил мне, что
В январе 1943 года на встрече в Касабланке (Марокко) президент США Ф.Д. Рузвельт и премьер-министр Великобритании У. Черчилль заявили, что будут вести войну до безоговорочной капитуляции нацистской Германии. Однако ближе к концу войны некоторые политики на Западе стали осторожно высказываться в том духе, что требование безоговорочной капитуляции подстёгивает сопротивление Германии и затягивает войну. Кроме того, было бы неплохо, продолжали они, не доводить дело до полного разгрома Германии, а частично сохранить военную мощь этой страны в качестве заслона против усиливающегося Советского Союза. Тем более, если допустить, что советские войска войдут в Германию, то СССР прочно обоснуется в Центральной Европе.
По аналогичным мотивам Сталин также сомневался в практичности требования безоговорочной капитуляции и полагал, что ослабленная, но не до конца разгромленная Германия, уже не способная угрожать агрессивной войной, менее опасна для СССР, чем победившие англосаксонские страны, утвердившиеся в центре Европы. Ведь в 1922-1933 и 1939-1941 гг. СССР и Германия находились в дружественных отношениях.
На Тегеранской конференции глав правительств трёх союзных держав (28 ноября – 1 декабря 1943 г.) Сталин в частной беседе на ужине у Рузвельта предложил выставить к Германии конкретные требования капитуляции, как было в конце Первой мировой войны. Следовало огласить, сколько вооружения Германия должна выдать, и от каких территорий она должна отказаться. Лозунг безоговорочной капитуляции, по мнению Сталина, заставляет немцев сплачиваться и сражаться до ожесточения и помогает Гитлеру удерживаться у власти. Рузвельт промолчал и не дал ответа. Со стороны Сталина, очевидно, это была «пристрелка» с целью выяснить реакцию союзников. В дальнейшем он к этой теме не возвращался. На Тегеранской конференции СССР официально присоединился к декларации с требованием безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии.
Там же на Тегеранской конференции обсуждался вопрос о послевоенном территориальном устройстве Германии. Рузвельт предложил разделить Германию на пять государств. Президент США, кроме того, считал, что Кильский канал, Рурский бассейн и Саарская область должны быть интернационализированы, а Гамбург сделан «вольным городом». Черчилль полагал нужным отделить от Германии южные земли (Баварию, Вюртемберг, Баден) и включить их вместе с Австрией, а также, вероятно, Венгрией в «Дунайскую конфедерацию». Остальную Германию (за вычетом из неё территорий, отходящих к соседним государствам) британский премьер предлагал разделить на два государства. Сталин не выразил своего отношения к планам раздела Германии, но добился обещаний, что Восточная Пруссия будет отторгнута от Германии и поделена между СССР и Польшей. Польша, кроме того, получит значительные приращения за счёт Германии на западе.
Планы послевоенного раздела Германии на несколько независимых государств на некоторое время захватили и советскую дипломатию. В январе 1944 г. бывший посол СССР в Лондоне, заместитель наркома иностранных дел И.М. Майский составил записку, в которой обосновал необходимость расчленения Германии. В конце 1944 г. бывший нарком иностранных дел М.М. Литвинов также сформулировал проект, в котором доказывал, что Германия должна быть разделена минимум на три, максимум на семь государств. Эти планы изучались Сталиным и наркомом иностранных дел В.М. Молотовым перед Ялтинской конференцией великих держав в феврале 1945 г.
Сталин, однако, не спешил воспользоваться этими рекомендациями, а предполагал выяснить сначала позицию Англии и США. Ещё в сентябре 1944 г. на встрече в Квебеке Рузвельт и Черчилль обсудили план американского министра финансов Моргентау. По нему предполагалось лишить Германию тяжёлой промышленности вообще и разделить то, что от неё останется (за вычетом земель, отходящих к Польше и Франции), на три государства: северное, западное и южное. Такое деление Германии натрое впервые предусматривалось ещё в 1942 году в плане заместителя госсекретаря (министра иностранных дел) США С. Уэллса.
Однако к тому времени существенно изменились настроения влиятельных кругов на Западе. Как уже упомянуто, Советский Союз воспринимался в послевоенной перспективе большей угрозой, чем единая Германия, потерпевшая поражение. Поэтому Рузвельт и Черчилль не спешили обсуждать на Ялтинской конференции послевоенное государственное устройство Германии, кроме зон её оккупации великими державами. Сталин поэтому тоже не сделал подобных предложений. Проекты Майского и Литвинова были положены под сукно. Очевидно, что Сталин заранее им не сочувствовал. По той же причине, что и его западные партнёры, он не желал чрезмерного ослабления и раздробления Германии.
9 мая 1945 года, выступив по радио по случаю Дня Победы, Сталин, довольно неожиданно для западных союзников, заявил о том, что СССР не ставит целью расчленение Германии или лишение её государственности. Это была определённая позиция накануне последней встречи лидеров трёх победивших держав, состоявшейся с 17 июля по 2 августа 1945 года в Потсдаме. Когда на Потсдамской конференции союзники подняли вопрос об интернационализации Рурской области, то Сталин заметил, что его взгляды на этот вопрос «теперь несколько изменились». «Германия остаётся единым государством», – твёрдо подчеркнул советский лидер. Больше эта тема не поднималась.
Хотя саммиты, подобные конференциям «большой тройки», больше не собирались, на нескольких послевоенных совещаниях министров иностранных дел держав-победительниц было согласовано, что будущая Германия должна стать единым демократическим федеративным государством. Конституция ФРГ, провозглашённая в западных зонах оккупации 23 мая 1949 года, соответствовала этим планам. Проблема состояла в том, что как Запад, так и СССР хотели обустроить Германию на свой манер. В конечном итоге каждая сторона в «холодной войне» получила ту Германию, к которой стремилась – единую и под своим контролем, но не всю, а только часть её.
