Сообщение о военной службе л н толстого. Лев Толстой. Писатель-офицер. Толстой Л.Н (военая служба)

Военная служба Толстого на Кавказе. Участие в героической обороне Севастополя.

В 1848-1851 годах деревенское уединение чередовалось с периодами шумной, как сам Толстой определял, «безалаберной» столичной жизни - в Москве, в Петербурге. Молодой человек был принят в высшем свете, бывал на балах, музыкальных вечерах, спектаклях. Всюду его принимали ласково, как сына достойных родителей, о которых сохрани­лась добрая память В Москве Лев Николаевич бывал в семье декабриста П. И. Колошина, в дочь которого Сонечку он был влюблен в детстве. Под именем Сонечки Валахиной она изображена в повести «Детство».

Литературные занятия все больше привлекают Толстого, он задумывает повесть «из цыганского быта», но рассеянная светская жизнь мешает сосредоточенному труду. Недоволь­ство собой, желание круто переменить жизнь, сменить пустую болтовню светских гостиных на настоящее дело привели его к внезапному решению уехать на Кавказ.

Николай Николаевич, возвращаясь в полк, предложил брату ехать с ним, и они отправились. Об этой поездке Толстой вспоминал как «об одном из лучших дней своей жизни». От Саратова до Астрахани плыли по Волге: « .взя­ли косовушку (большую лодку), уставили в нее тарантас и с помощью лоцмана и двух гребцов поехали где парусом, где на веслах вниз по течению воды».

Он впервые наблюдал природу южных степей и их обитателей - киргизов, много читал в дороге. 30 мая 1851 года Толстые прибыли в казачью станицу на левом берегу реки Терека - Старогладковскую. Здесь располагалась артиллерийская бригада, в которой служил Николай Николаевич. Здесь началась и военная служба Льва Николаевича. К этому времени относится дагерротип (изображение фотографическим способом на серебряной пластинке), запечатлевший братьев Толстых.

Толстой сначала участвовал в военных действиях волонтером (добровольцем), затем успешно сдал экзамен на фейерверкера и был зачислен прапорщиком, то есть млад­шим артиллерийским офицером, на военную службу. Во всем самостоятельный, он во что бы то ни стало хотел сам определить свой жизненный путь, избрав нелегкую службу офицера-артиллериста. Характерно, что он отказался от рекомендательного письма к наместнику Кавказа князю М. С. Воронцову, которое намеревался написать давний друг семьи Толстых, их родственник А. И. Горчаков. Тол­стой просто-напросто уехал, не простившись со старым князем.

Военная служба на Кавказе в те времена была опасной: шла война с отрядами горцев, объединившихся вод пред­водительством Шамиля, Однажды (это было в 1853 гаду) Толстой чуть не попал в плен к чеченцам. когда их отряд двигался их крепости Воздвиженская в Грозную.

Под Толстым была очень резвая лошадь, и он мог легко ускакать. Но он не оставил приятеля Садо Мисербиева, мирного чеченца, лошадь которого отставала. Они удачно отбились и прискакали в Грозную за подкреплением.

В офицерском обществе, не отличавшемся высокими духовными интересами, Лев Николаевич чувствовал себя одиноко. Его больше привлекали солдаты, в них он сумел оценить простоту, доброе сердце, стойкость и мужество. Но особенно привлекательна была для него вольная жизнь казаков. Он подружился со старым казаком-охотником Епифаном Сехиным, слушал и записывал его рассказы, казачьи песни. Черты характера Епифана Сехина запе­чатлены в образе дяди Брошки в «Казаках» (повесть начата на Кавказе, закончена в 1862 году).

Военная служба не могла занять Толстого всецело. Чувство смятения, недовольство собой не покидают его и на Кавказе. В день рождения, 28 августа 1852 года, Толстой записывает в Дневнике: «Мне 24 года, а я еще ничего не сделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнением и страстями. Но на что я назначен? Это откроет будущность». Случилось так, что на следующий день он получил из Петербурга письмо Н. А. Некрасова, содержащее похвалу рукописи его первой законченной повести «Детство».

На Кавказе Толстой сделал свой самый главный выбор в жизни - он стал писателем. « .Помните, добрая тетенька, что когда-то вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался вашего совета - мои занятия, о которых я вам говорю,- литературные. Не знаю, появится ли когда в свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа» - так писал Толстой с Кавказа в Ясную Поляну Татьяне Алек­сандровне Ергольской. Он задумал роман «Четыре эпохи развития», в котором хотел изобразить процесс духовного роста человека, «резко обозначить характеристические чер­ты каждой эпохи жизни: в детстве теплоту и верность чувства; в отрочестве скептицизм, в юности красоту чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом себе».

На Кавказе написана первая часть задуманного рома­на - «Детство»; позднее были созданы «Отрочество» (1854) и «Юность» (1856); четвертая часть - «Моло­дость» - осталась ненаписанной.

Проникновенно, тонко и точно писатель открывает в своей повести мир детства. Перед нами - художественное исследование формирования человеческой души. Создавая образы героев повести, писатель использовал свои личные впечатления и переживания, но повесть автобиографична лишь отчасти. В созданных им образах сконцентрировалось то типическое, что характерно для реалистического изоб­ражения жизни. Недаром автор возражал против заглавия «История моего детства», под которым повесть была опуб­ликована в «Современнике». Он утверждал, что писал не о своем только детстве, но о том, что есть в детстве каждого человека.

Поэтому «Детство» бессмертно. Оно интересно и важно сменяющим друг друга поколениям читателей во всем мире. Толстой сумел раскрыть, как в потоке разнообразных, порой мимолетных впечатлений бытия кристаллизуется человече­ское в человеке. В этом процессе он отметил существенную сторону: доброе влияние на формирование детской души людей из народа. С какой теплотой и любовью наряду с образом Mаman обрисован образ старушки экономки Натальи Саввишны.

Слуги в доме Иртеньевых, другие люди из народа с их простотой и искренностью чувств ближе детям, чем обще­ство гостиной, где под благовоспитанными манерами скры­ты эгоизм и фальшь.

Так, уже в первом произведении Толстого возникает тема противопоставления народной и господской жизни и обнаруживается со всей очевидностью демократическая направленность его творчества.

На Кавказе написаны рассказы о буднях армии - «На­бег», «Рубка леса». В них правдиво, с большой теплотой писатель обрисовал образы русских солдат, их непоказную храбрость, преданность воинскому долгу.

Когда в 1853 году началась война России с объеди­ненными военными силами Англии, Франции и Турции, Толстой подал прошение о переводе его в действующую армию, как он сам объяснял впоследствии, «из патриотиз­ма». Его перевели в Дунайскую армию, и он участвовал в осаде турецкой крепости Силистрия.

Сознавая историческое значение совершающихся на его глазах событий, Толстой писал в Дневнике: « .Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться». Пора­жения русской армии делали для него очевидной необхо­димость решительных и быстрых преобразований во всем укладе общественной жизни России.

В 1848-1851 годах деревенское уединение чередовалось с периодами шумной,как сам Толстой определял, «безалаберной» столичной жизни - в Москве, вПетербурге. Молодой человек был принят в высшем свете, бывал на балах,музыкальных вечерах, спектаклях. Всюду его принимали ласково, как сынадостойных родителей, о которых сохрани­лась добрая память В Москве ЛевНиколаевич бывал в семье декабриста П. И. Колошина, в дочь которого Сонечкуон был влюблен в детстве. Под именем Сонечки Валахиной она изображена вповести «Детство».Литературные занятия все больше привлекают Толстого, он задумывает повесть«из цыганского быта», но рассеянная светская жизнь мешает сосредоточенномутруду. Недоволь­ство собой, желание круто переменить жизнь, сменить пустуюболтовню светских гостиных на настоящее дело привели его к внезапному решениюуехать на Кавказ.Николай Николаевич, возвращаясь в полк, предложил брату ехать с ним, и ониотправились. Об этой поездке Толстой вспоминал как «об одном из лучших днейсвоей жизни». От Саратова до Астрахани плыли по Волге: «...взя­ли косовушку(большую лодку), уставили в нее тарантас и с помощью лоцмана и двух гребцовпоехали где парусом, где на веслах вниз по течению воды».Он впервые наблюдал природу южных степей и их обитателей - киргизов, многочитал в дороге. 30 мая 1851 года Толстые прибыли в казачью станицу на левомберегу реки Терека - Старогладковскую. Здесь располагалась артиллерийскаябригада, в которой служил Николай Николаевич. Здесь началась и военная службаЛьва Николаевича. К этому времени относится дагерротип (изображениефотографическим способом на серебряной пластинке), запечатлевший братьевТолстых.Толстой сначала участвовал в военных действиях волонтером (добровольцем),затем успешно сдал экзамен на фейерверкера и был зачислен прапорщиком, тоесть млад­шим артиллерийским офицером, на военную службу. Во всемсамостоятельный, он во что бы то ни стало хотел сам определить свой жизненныйпуть, избрав нелегкую службу офицера-артиллериста. Характерно, что онотказался от рекомендательного письма к наместнику Кавказа князю М. С.Воронцову, которое намеревался написать давний друг семьи Толстых, ихродственник А. И. Горчаков. Тол­стой просто-напросто уехал, не простившись состарым князем.Военная служба на Кавказе в те времена была опасной: шла война с отрядамигорцев, объединившихся вод пред­водительством Шамиля, Однажды (это было в1853 гаду) Толстой чуть не попал в плен к чеченцам. когда их отряд двигалсяих крепости Воздвиженская в Грозную.Под Толстым была очень резвая лошадь, и он мог легко ускакать. Но он неоставил приятеля Садо Мисербиева, мирного чеченца, лошадь которогоотставала. Они удачно отбились и прискакали в Грозную за подкреплением.В офицерском обществе, не отличавшемся высокими духовными интересами, ЛевНиколаевич чувствовал себя одиноко. Его больше привлекали солдаты, в них онсумел оценить простоту, доброе сердце, стойкость и мужество. Но особеннопривлекательна была для него вольная жизнь казаков. Он подружился со старымказаком-охотником Епифаном Сехиным, слушал и записывал его рассказы, казачьипесни. Черты характера Епифана Сехина запе­чатлены в образе дяди Брошки в«Казаках» (повесть начата на Кавказе, закончена в 1862 году).Военная служба не могла занять Толстого всецело. Чувство смятения,недовольство собой не покидают его и на Кавказе. В день рождения, 28 августа1852 года, Толстой записывает в Дневнике: «Мне 24 года, а я еще ничего несделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнениеми страстями. Но на что я назначен? Это откроет будущность». Случилось так,что на следующий день он получил из Петербурга письмо Н. А. Некрасова,содержащее похвалу рукописи его первой законченной повести «Детство».На Кавказе Толстой сделал свой самый главный выбор в жизни - он сталписателем. «...Помните, добрая тетенька, что когда-то вы посоветовали мнеписать романы; так вот я послушался вашего совета - мои занятия, о которых явам говорю,- литературные. Не знаю, появится ли когда в свет то, что я пишу,но меня забавляет эта работа» - так писал Толстой с Кавказа в Ясную ПолянуТатьяне Алек­сандровне Ергольской. Он задумал роман «Четыре эпохи развития»,в котором хотел изобразить процесс духовного роста человека, «резкообозначить характеристические чер­ты каждой эпохи жизни: в детстве теплоту иверность чувства; в отрочестве скептицизм, в юности красоту чувств, развитиетщеславия и неуверенность в самом себе».На Кавказе написана первая часть задуманного рома­на - «Детство»; позднеебыли созданы «Отрочество» (1854) и «Юность» (1856); четвертая часть -«Моло­дость» - осталась ненаписанной.Проникновенно, тонко и точно писатель открывает в своей повести мир детства.Перед нами - художественное исследование формирования человеческой души.Создавая образы героев повести, писатель использовал свои личные впечатленияи переживания, но повесть автобиографична лишь отчасти. В созданных имобразах сконцентрировалось то типическое, что характерно для реалистическогоизоб­ражения жизни. Недаром автор возражал против заглавия «История моегодетства», под которым повесть была опуб­ликована в «Современнике». Онутверждал, что писал не о своем только детстве, но о том, что есть в детствекаждого человека.Поэтому «Детство» бессмертно. Оно интересно и важно сменяющим друг другапоколениям читателей во всем мире. Толстой сумел раскрыть, как в потокеразнообразных, порой мимолетных впечатлений бытия кристаллизуетсячеловече­ское в человеке. В этом процессе он отметил существенную сторону:доброе влияние на формирование детской души людей из народа. С какой теплотойи любовью наряду с образом Mаman обрисован образ старушки экономки НатальиСаввишны.Слуги в доме Иртеньевых, другие люди из народа с их простотой и искренностьючувств ближе детям, чем обще­ство гостиной, где под благовоспитаннымиманерами скры­ты эгоизм и фальшь.Так, уже в первом произведении Толстого возникает тема противопоставлениянародной и господской жизни и обнаруживается со всей очевидностьюдемократическая направленность его творчества.На Кавказе написаны рассказы о буднях армии - «На­бег», «Рубка леса». В нихправдиво, с большой теплотой писатель обрисовал образы русских солдат, ихнепоказную храбрость, преданность воинскому долгу.Когда в 1853 году началась война России с объеди­ненными военными силамиАнглии, Франции и Турции, Толстой подал прошение о переводе его вдействующую армию, как он сам объяснял впоследствии, «из патриотиз­ма». Егоперевели в Дунайскую армию, и он участвовал в осаде турецкой крепостиСилистрия.Сознавая историческое значение совершающихся на его глазах событий, Толстойписал в Дневнике: «...Россия или должна пасть, или совершеннопреобразоваться». Пора­жения русской армии делали для него очевиднойнеобхо­димость решительных и быстрых преобразований во всем укладеобщественной жизни России.По дороге из Дунайской армии в Севастополь Толстой отмечает в Дневникепатриотическое воодушевление наро­да, его «великую моральную силу», массовыйгероизм сол­дат и матросов и в то же время бездарность царских генералов, ихнеспособность руководить, всеобщую нераз­бериху: «...Грустное положение ивойска и государства». Он полон решимости действовать против того, чтосчитает злом, «пером, словом и силою».7 ноября 1854 года Толстой прибыл в Севастополь. Под сильным впечатлениемувиденного Лев Николаевич пишет письмо брату Сергею. Точность описания,глубина патриотического чувства заставляют современного читателя восприниматьэтот листок из семейной переписки как замечательный документальный памятникэпохи «Дух в войсках выше какого описания,- пишет Толстой.- Во временадревней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжав войска, вместо:«Здорово, ребята!» - говорил: «Нужно упреть, ребята, умрете?» - и войскакричали: «Умрем, ваше превосходительство! Ура!..» и уже 22 тысячи исполнилиэто обещание. Рота моряков чуть не взбунто­валась за то, что их хотелисменить с батареи, на которой они простояли тридцать дней под бомбами.Солдаты вы­рывают трубки из бомб. Женщины носят воду на бастионы длясолдат... Чудное время... Мне не удалось ни одного раза быть в деле, но яблагодарю бога за то, что я видел этих людей и живу в это славное время».Вскоре Толстой был назначен в 3-ю легкую батарею 11-й артиллерийской бригадына 4-й бастион, прикрывавший доступ к центру города - один из самых опасных иот­ветственных участков Севастопольской обороны, находив­шийся постоянно подогнем противника.Жизнь в тяжелых условиях бок о бок с солдатами и матросами, несмотря наопасность, нравилась Толстому. Он проявил здесь незаурядную личную храбрость,выдерж­ку, мужество. Товарищи по службе на 4-м бастионе вспо­минали о нем:«Он был в полном смысле душой батареи... Это был редкий товарищ, честнейшаядуша, и забыть его решительно невозможно».На 4-м бастионе Толстой хорошо изучил характер рус­ского солдата. Ему были подуше солдатская веселость и удальство, когда, например, радуясь весне,солдаты соорудили летучего змея и запускали его над неприятельскимитраншеями, вызывая на себя ружейный огонь. То, что видел и понял, он описал врассказе «Се­вастополь днем и ночью». Толстой предполагал поместить рассказ в«Военном листке» - журнале для солдат, кото­рый он намеревался издавать сгруппой офицеров-едино­мышленников. Однако демократическое направлениежур­нала было «не во взглядах правительства», издание не раз­решили. Подназванием «Севастополь в декабре» рассказ был напечатан в № 6 «Современника»за 1855 год.Вслед за первым рассказом написаны «Севастополь в мае» и «Севастополь вавгусте 1855 года». Рассказы потрясли современников суровой правдой о войне.;В «Се­вастопольских рассказах» писатель впервые сформулировал принцип,которому оставался верен на протяжении всего своего творческого пути: «Героймоей повести - правда». Он сумел показать героические поступки без ореолалож­ного героизма, представил не парадную сторону войны, но ее будни «вкрови, в страданиях, в смерти».Уже в «Севастопольских рассказах» Толстой выступил против войны какбесчеловечного явления, чуждого разуму,«Севастопольские рассказы» невелики, но в них запечат­лены широкая панорамасобытий и множество лиц: здесь солдаты, матросы, строевые офицеры и офицеры-аристок­раты, дети. Эти образы достоверны, как сама жизнь. Среди них -трогательный и привлекательный цельностью, иск­ренностью, чистотойнравственного чувства 17-летний Во­лодя Козельцов, погибший на Малаховомкургане, из рас­сказа «Севастополь в августе 1855 года». Герой Толстогопережил свое время. Много лет спустя однажды у своих знакомых Лев Николаевичуслышал, как один из мальчиков, игравших в войну, называл себя ВолодейКозельцовым.В годы Великой Отечественной войны подвиги героев Севастопольских рассказов»воодушевляли советских воинов.В осажденном Севастополе Толстой постиг ту истину, что главная движущая силаистории - народ. Героем эпо­пеи Севастополя был для него русский народ.Вместе с народом, солдатами, матросами он испытал радость борьбы и горечьпоражения. То, что он пережил в дни падения Севастополя, оставило навсегданеизгладимый след в его душе. В 1902 году во время своей тяжелой болезни вКрыму Толстой в бреду повторял: «Севастополь горит! Севастополь горит...»Военный и исторический опыт Севастополя помог Тол­стому создать в «Войне имире» такие реалистические картины войны, каких еще не знала мироваялитература.

История создания романа "Война и мир"

К "Войне и миру" Толстой шел трудно - впрочем, легких путей в его жизни не было.

Толстой блистательно вступил в литературу с первой же своей вещью - начальной частью автобиографической трилогии "Детство" (1852). "Севастопольские рассказы" (1855) упрочили успех. Молодого писателя, вчерашнего армейского офицера, радостно приветствовали петербургские литераторы - особенно из числа авторов и сотрудников "Современника" (Некрасов первый прочел рукопись "Детство", высоко оценил ее и напечатал в журнале). Однако общность взглядов и интересов Толстого и столичных писателей нельзя переоценить. Толстой очень скоро стал отдаляться от собратьев по перу, более того - всячески подчеркивал, что ему чужд самый дух литературных салонов.

В Петербург, где ему раскрывала объятия "передовая писательская общественность", Толстой прибыл из Севастополя. На войне, среди крови, страха и боли, было не до развлечений, как и не до интеллектуальных бесед. В столице он спешит наверстать упущенное - делит время между кутежами с цыганами и беседами с Тургеневым, Дружининым, Боткиным, Аксаковыми. Однако если цыгане не обманули ожиданий, то "беседы с умными людьми" уже через две недели перестали занимать Толстого. В письмах к сестре и брату он зло острил, что "умная беседа" с писателями ему нравится, но он "слишком уж отстал от них", в их обществе "хочется развалиться, снять штаны и сморкаться в руку, а в умной беседе хочется соврать глупость". И дело не в том, что кто-то из петербургских литераторов был лично неприятен Толстому. Он не принимает самой атмосферы литературных кружков и партий, всей этой окололитературной суеты. Писательское ремесло - дело одинокое: один на один с листом бумаги, со своей душой и совестью. Никакие привходящие кружковые интересы не должны влиять на написанное, определять позицию автора. И в мае 1856 года Толстой "бежит" в Ясную Поляну. С этого момента он лишь ненадолго покидал се, никогда не стремясь вернуться в свет. Из Ясной Поляны путь был только один - к еще большей простоте: к аскетизму странника.

Дела литературные сочетаются с простыми и ясными занятиями: устройство дома, хозяйства, крестьянские труды. В этот момент проявляется одна из важнейших черт Толстого: писательство кажется ему неким уходом от настоящего дела, подменой. Оно не дает права со спокойной совестью есть выращенный крестьянами хлеб. Это мучает, угнетает писателя, заставляет его все больше времени проводить вдали от письменного стола. И вот в июле 1857 года он находит занятие, позволяющее постоянно трудиться и видеть реальные плоды этого труда: Толстой открывает в Ясной Поляне школу для крестьянских детей. Не к элементарному ликбезу направлены усилия Толстого-учителя. Он стремится пробудить в ребятах творческие силы, активизировать и развить их духовный и интеллектуальный потенциал.

Работая в школе, Толстой все глубже вживался в крестьянский мир, постигал его законы, психологические и нравственные устои. Этот мир простых и ясных человеческих взаимоотношений он противопоставлял миру дворянскому, миру образованному, цивилизацией уведенному от вековечных устоев. И противопоставление это было не в пользу людей его круга.

Чистота помыслов, свежесть и точность восприятия его босоногих учеников, их способность к усвоению знаний и творчеству заставила Толстого написать резко полемическую статью о природе художественного творчества с шокирующим названием: "Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?"

Вопрос народности литературы всегда был одним из важнейших для Толстого. И обратившись к педагогике, он еще глубже проникал в суть и законы художественного творчества, искал и обретал прочные "точки опоры" своего писательского "самостоянья".

Расставание с Петербургом и обществом столичных литераторов, поиски своего направления в творчестве и резкий отказ от участия в общественной жизни, как се понимали революционные демократы, занятия педагогикой - все это черты первого кризиса в творческой биографии Толстого. Блистательное начало осталось в прошлом: все, написанное Толстым во второй половине 50-х годов ("Люцерн", "Альберт"), успеха не имеет; в романе "Семейное счастье" разочаровывается сам автор, он бросает работу неоконченной. Переживая этот кризис, Толстой стремится полностью переосмыслить свое миропонимание, чтобы жить и писать иначе.

Начало нового периода знаменует переработанная и завершенная повесть "Казаки" (1862). И вот в феврале 1863 года Толстой приступает к работе над романом, который впоследствии обретет название "Война и мир".

"Так начиналась книга, на которую будет потрачено семь лет непрестанного и исключительного труда при наилучших условиях жизни." Книга, в которую вместились годы исторических разысканий ("целая библиотека книг") и семейные предания, трагический опыт севастопольских бастионов и мелочи Яснополянского быта, проблемы, затронутые в "Детстве" и "Люцерне", "Севастопольских рассказах" и "Казаках" (Роман Л.Н. Толстого "Война и мир" в русской критике: Сб. статей. - Л., изд-во Ленингр. ун-та, 1989).

Начатый роман становится сплавом высших достижений раннего толстовского творчества: психологического анализа "Детства", правдоискательства и деромантизации войны "Севастопольских рассказов", философского осмысления мира "Люцерна", народности "Казаков". На этой сложной основе формировался замысел романа нравственно-психологического и историко-философского, романа-эпопеи, в котором автор стремился воссоздать истинную историческую картину трех эпох русской истории и проанализировать их моральные уроки, постичь и провозгласить самые законы истории.

Первые замыслы нового романа возникают у Толстого в конце 50-х годов: роман о декабристе, возвратившемся с семьей из Сибири в 1856 году: тогда главных героев звали Пьер и Наташа Лобазовы. Но этот замысел был оставлен - и вот в 1863 году писатель вернулся к нему. "По мере движения замысла шли напряженные поиски заглавия романа. Первоначальное, "Три поры", вскоре перестало отвечать содержанию, потому что от 1856 и 1825 годов Толстой все дальше уходил в прошлое; в центре внимания оказывалась только одна "пора" - 1812 года. Так появилась иная дата, и первые главы романа публиковались в журнале "Русский вестник" под заглавием "1805 год". В 1866 году возникает новый вариант, уже не конкретно-исторический, а философский: "Все хорошо, что хорошо кончается". И, наконец, в 1867 году - еще одно заглавие, где историческое и философское образовали некое равновесие, - "Война и мир"... (Роман Л.Н. Толстого "Война и мир" в русской критике: Сб. статей. - Л.: изд-во Ленинг. ун-та, 1989).

В чем суть этого последовательно развивавшегося замысла, почему, начав с 1856 года, Толстой пришел к 1805? В чем суть этой временной цепочки: 1856 - 1825 -1812 -1805?

1856 год для 1863, когда начата работа над романом, - современность, начало новой эпохи в истории России. В 1855 году умер Николай I. Его преемник на престоле - Александр II - амнистировал декабристов, позволил им вернуться в центральную Россию. Новый государь готовил реформы, которые должны были коренным образом преобразовать жизнь страны (главная из них - отмена крепостного права). Итак, задумывается роман о современности, о 1856 годе. Но это современность в историческом аспекте, ибо декабризм возвращает нас к 1825 году, к восстанию на Сенатской площади в день принесения присяги Николаю I. Более 30-ти лет прошло с того дня - и вот чаяния декабристов, хотя и частично, но начинают сбываться, дело их, за которое три десятилетия они провели в тюрьмах, "каторжных норах" и на поселениях - живо. Какими глазами увидит обновляющееся Отечество декабрист, на тридцать с лишним лет с ним расставшийся, выведенный из активной общественной жизни, знавший реальную жизнь России николаевской лишь издали? Кем покажутся ему нынешние реформаторы - сыновьями? последователями? чужаками?

Лев Толстой во время Крымской войны

Олег Сапожников

Каким офицером был Толстой? Вопрос не праздный. Очевидно, что, не будь у него за плечами службы на Кавказе и в Севастополе, не появились бы ни «Казаки», ни «Севастопольские рассказы», и вряд ли бы мы имели удовольствие читать «Войну и мир». А между тем багаж личных психологических переживаний, постоянный и глубокий морально-этический самоанализ, а также пристальные наблюдения за поведением окружающих людей на войне, попытки разгадать их и свою собственную внутреннюю мотивацию легли в основу ярких психологических образов, до сих пор поражающих благодарного читателя.

Нам кажется, что относительно военной службы Толстого (особенно её Севастопольского периода) в массовой литературе доминирует некоторая агиографичность, свойственная вообще описанию биографий знаменитых людей. В этих описаниях несомненное величие Толстого-писателя автоматически переносится на иные, в данном случае неписательские, обстоятельства его жизни: великий Толстой был на 4-м бастионе ergo 4-й бастион «велик», потому что на нём был Толстой.

Стела в память участника обороны Севастополя 1854—1855 гг. Л. Н. Толстого у четвёртого бастиона

Подобные смысловые конструкции, несомненно, эффектны, легки для обывательского восприятия, благодаря им между писателем и обстоятельством его биографии происходит взаимное обогащение славой, но вряд ли эти конструкции способствуют лучшему пониманию жизни писателя, и в конечном итоге они нимало затуманивают понимание его творчества. К тому же присущее агиографии сглаживание углов, заговаривание неудобных моментов, вызванное боязнью навлечь на знаменитость обвинения в недостатках и уж тем более пороках, скрывает очевидную мысль о том, что знаменитость, какой бы она ни была великой, остаётся человеком со всеми присущими ему страстями, ошибками и переживаниями.

Не стремясь описать всю долгую и богатую неписательскую жизнь Толстого, мы решили ограничиться временем его службы в офицерских чинах, конкретнее — периодом Крымской войны, руководствуясь тем, что именно в этот, относительно краткий, период Толстой сделал окончательный выбор в пользу литературы как основного своего жизненного поприща.

В нашем распоряжении находится множество материалов, являющихся источниками сведений по этой теме. В первую очередь это материалы, принадлежащие перу самого Толстого, — его переписка, дневники, записи тех лет и, конечно, его художественные и публицистические произведения того времени. Во-вторых, это официальные документы — реляции, служебная переписка, касающаяся прохождения службы Толстым. В-третьих, это воспоминания его знакомых, в том числе и непосредственных сослуживцев, а также родных. Кроме того, были привлечены воспоминания и письма офицеров Севастопольского гарнизона (главным образом артиллеристов), хотя и не упоминавших Толстого, но находившихся с ним практически в схожих обстоятельствах службы. Последняя группа материалов представляет особую ценность при сравнении поведения, впечатлений и мыслей этих офицеров с поведением и мыслями самого Толстого.

В нашу задачу не входит описание двухлетней службы Толстого на Кавказе. Ограничимся лишь указанием на то, что уже тогда он проявил те свойства своей натуры, которые сопровождали его на протяжении всей военной карьеры. С одной стороны, это безусловная храбрость, проявленная им в бою, за что юнкер Толстой неоднократно был представлен к солдатскому Георгиевскому кресту. С другой стороны, это помешавшее ему получить награду пренебрежение к дисциплине, к выполнению служебных обязанностей, в том числе и жизненно важных в условиях войны. Так, например, юнкер Толстой был даже арестован за оставление поста во время караула. И наконец, ещё на Кавказе проявилась такая черта характера Толстого, как слабая способность уживаться в сложившихся коллективах. (Это последнее качество особенно важно для офицера, круг служебного общения которого определяется не самостоятельным его выбором, а волей начальства и требованиями службы.)

Толстой и его брат Николай перед отправлением на Кавказ, 1851

В январе 1854 года, сдав экзамен на получение офицерского чина, Толстой покидает Кавказ и переводится в Дунайскую армию, действующую против турок. О производстве в офицеры Толстой узнаёт из газет на пути в армию.

Дунайская кампания началась в июне 1853 г., когда русская армия под командованием князя М. Д. Горчакова вступила на территорию Придунайских княжеств. В течение лета-осени русская армия заняла практически всю территорию Молдавии и Валахии на левом берегу Дуная. Был занят и Бухарест, где расположилась штаб-квартира русской армии.

Дунайская кампания Крымской войны

Прапорщик Толстой присоединился к армии 12 марта, как раз когда началось форсирование Дуная, и получил назначение в легкую № 8 батарею 12-й артиллерийской бригады. Но пробыл он там недолго — менее через месяц он становится ординарцем при начальнике Штаба артиллерии Южной армии генерале А. О. Сержпутовском. В своём дневнике по этому поводу Толстой ретроспективно пишет 15 июня 1854 г.:

«Три месяца праздности и жизни, которой я не могу быть доволен. Недели три я был у Шейдемана и жалею, что не остался. С офицерами бы я ладил, и с батарейным командиром умел бы устроиться. Зато дурное общество и затаенная злоба от своего неблестящего положения хорошо бы подействовали на меня… Откомандирование меня в Штаб пришло в то самое время, когда я поссорился с батарейным командиром, и польстило моему тщеславию».

Конфликт с батарейным начальством имел свои последствия. Во-первых, командир батареи К.Ф. Шейдеман сразу же объявил взыскание Толстому:

«В настоящее время служба трудна, и офицеры должны быть при своих местах, я делаю вам строгий выговор за самовольное пробытие в Букаресте сверх определенного срока, предписываю с получением сего немедленно прибыть к батарее».

А во-вторых, Толстой и Шейдеман пересеклись по службе через год, когда последний стал начальником артиллерии Севастополя. И их отношения, испортившиеся ещё при первом знакомстве, были напряжёнными почти до конца войны, иногда дело доходило до публичных сцен.

Таким образом, следует признать первый в качестве офицера опыт интеграции Толстого в служебный коллектив неудачным. Этот эпизод, помимо конфликта с начальством, примечателен и тем, что таких же, как и он сам, армейских офицеров Толстой именует «дурным обществом». Подобный снобизм, нелестно характеризующий Толстого как товарища, малообъясним, особенно с учётом того, что артиллеристы (наряду с военными инженерами и моряками) в силу обстоятельств службы, требующей большого объёма специальных и научных знаний, относились к наиболее образованной части русского общества. Да и вряд ли офицеры Дунайской армии могли сильно отличаться от своих коллег, воевавших на Кавказе и знакомых Толстому по нескольким годам совместной службы.

Сам перевод в штаб вчерашнего юнкера с полным отсутствием офицерского опыта объясняется тем, что Толстой изначально стремился избежать службы в строю и, навещая родных и знакомых ещё на пути в Дунайскую армию, сумел заручиться необходимыми рекомендациями.

Лев Толстой. 1854

Так, сразу же по прибытии в армию Толстой нанёс визит командующему князю М. Д. Горчакову. 17 марта 1854 г. в письме своей тётке Т. А. Ергольской, Толстой пишет:

«Принял он меня лучше, чем я ожидал, прямо по-родственному. Он меня расцеловал, звал к себе обедать каждый день, хочет меня оставить при себе, хотя это еще не вполне решено».

«Слава богу, что ты у пристани; я была уверена, что князь примет тебя по-родственному, основываясь на дружеском расположении его к твоему отцу, и можно надеяться, что он не откажет тебе в своей протекции. Ежели он не оставит тебя при себе, значит, он имеет на то веские причины и рекомендует тебя кому-нибудь, кто имеет вес в его глазах; так он всегда поступает с родственниками, которыми интересуется».

Силы протекции, однако, хватило лишь для назначения Толстого во «второстепенный» Штаб артиллерии, но её оказалось недостаточно для перевода в главный Штаб. Толстой был фактически «навязан» командующему артиллерией генералу Сержпутовскому в ординарцы, что и создало напряжённые отношения между ними. Генералу явно был в тягость неопытный ординарец, которого он не мог отослать обратно в часть, а Толстой чувствовал неудовлетворённость от статуса, в котором он пребывает. Очевидно, он рассчитывал на большее. Напряжение, переходящее во враждебность, возникло почти сразу, и уже в начале июля 1854 г. Толстой размышляет о причинах:

«Я будто слишком много позволял своему генералу… Обдумав хорошенько, выходит напротив, что я слишком много себе позволял с ним».

Как бы то ни было, отношения между генералом и его ординарцем ухудшились настолько, что на публике Сержпутовский даже перестал здороваться с Толстым. Об этом с раздражением Толстой пишет в своём дневнике 21 июля 1854 г.:

«Глупый старик опять рассердил меня своей манерой не кланяться. Надо будет дать ему шикнотку».

Неизвестно, дал ли «шикнотку» Толстой своему генералу, но спустя неделю новая запись: «Старик все не кланяется мне».

Примирения в итоге так и не наступило, и даже когда Толстой находился под Севастополем, его сослуживец К. Н. Боборыкин 26 января 1855 г. писал ему из Главной квартиры в Кишиневе: «Сержпутовский, как вам известно, весьма не благоволит к вам».

Нельзя сказать, что Толстой был сильно обременён служебными обязанностями во время Дунайской кампании. Свободного времени было много, и Толстой щедро тратил его на чтение, кутежи и развлечения, порой не всегда пристойные (см. напр. запись от 29 июля 1854 г.: «Идя от ужина, мы с Тышк[евичем] остановились у бардели, и нас накрыл Крыжановский»), а также занятия литературой. Именно во время пребывания в Дунайской армии Толстой завершает «Отрочество» и «Рубку леса. Рассказ юнкера».

Служба в штабе была в целом комфортной и необременительной, хотя, возможно, и однообразной. В письме Т. А. Ергольской 24 мая 1854 г. Толстой пишет:

«Мне совестно, что вы думаете, что я подвергался всем опасностям войны, а я еще и не понюхал турецкого пороха, а преспокойно живу в Бухаресте, прогуливаюсь, занимаюсь музыкой и ем мороженое. Кроме двух недель, которые я провел в Ольтенице, прикомандированный к батарее, и одной недели, проведенной в проездах по Молдавии, Валахии и Бессарабии по приказу генерала Сержпутовского, я состою при нем «по особым поручениям», я жил в Бухаресте; откровенно сознаюсь, что этот несколько рассеянный образ жизни, совершенно праздный и дорого стоящий, мне страшно не по душе».

Но, думается, в данном случае Толстой лукавил, не желая, возможно, нервировать милую тётушку. Ему приходилось совершать и опасные командировки, иногда длительностью в несколько дней, по частям и подразделениям Дунайской армии.

Спустя полвека в беседе с А. Б. Гольденвейзером Толстой вспоминал:

«Ординарец постоянно подвергается большой опасности, а сам в стрельбе редко участвует… В Дунайской армии был ординарцем, и, кажется, стрелять мне не пришлось ни разу. Я помню, раз на Дунае у Силистрии мы стояли на нашем берегу Дуная, а была батарея и на той стороне, и меня послали туда с каким‑то приказанием. Командир той батареи, Шубе, увидав меня, решил, что вот молодой графчик, я ж его проманежу! И повез меня по всей линии под выстрелами, и нарочно убийственно медленно. Я этот экзамен выдержал наружно хорошо, но ощущение было очень скверное».

Если кратко охарактеризовать тогдашнее отношение Толстого к войне, то его можно назвать созерцательным и немного отстранённым. Он наблюдает, запоминает впечатления. В тот период у Толстого нет даже намёка на пацифизм, нет никакой апелляции к гуманистическим идеалам, ставшим составной частью его позднейшего образа. Напротив, ему нравится эстетическая сторона войны. Присутствуя вместе со штабом при осаде Силистрии, Толстой 5 июля 1854 г. пишет в письме тётке:

«По правде сказать, странное удовольствие глядеть, как люди друг друга убивают, а между тем и утром, и вечером я со своей повозки целыми часами смотрел на это. И не я один. Зрелище было поистине замечательное, и в особенности ночью. Обыкновенно ночью наши солдаты работали на траншеях, турки нападали, чтобы препятствовать этим работам, и надо было видеть и слышать эту стрельбу!»

В этом письме Толстой описывает кульминационный эпизод Дунайской кампании — осаду Силистрии. Ещё в мае 1854 г. русская армия осадила этот крупный портовый город на берегу Дуная. На 20 июня был назначен штурм, в успехе которого никто не сомневался, но за несколько часов до атаки был получен приказ отступать. Причиной стало обострение международной ситуации, и в частности угрозы Австрии вступить в войну на стороне Турции. Русская армия начала эвакуацию Дунайских княжеств.

Толстой и во время отступления не прекращает хлопотать о переводе в штаб Горчакова. В этом смысле уже цитированное письмо к Т. А. Ергольской от 5 июля 1854 г. очень показательно. Оно содержит настолько неприкрытую лесть в адрес командующего, явно излишне подробную в частном письме, что невольно закрадывается подозрение: письмо написано в расчёте на передачу его содержания самому князю — или через тётку, или через перлюстрацию военной цензуры (личные письма, направлявшиеся в Россию из действующей армии, как правило, перлюстрировались на границе). Так, говоря о Горчакове, Толстой пишет:

«Я становлюсь поклонником князя (впрочем, надо послушать, как говорят о нем офицеры и солдаты, — не только я никогда не слышал о нем плохого слова, но все его обожают)… Видно, что он так погружен в общий ход дела, что ни пули, ни бомбы для него не существуют, он подвергается опасности с такой простотой, точно он ее не сознает, и невольно делается страшнее за него, чем за себя; приказания отдает ясные, точные и при этом всегда приветлив со всеми и с каждым. Это великий человек, т. е. способный и честный, как я понимаю это слово — человек, который всю свою жизнь посвятил службе отечеству, и не из честолюбия, а по долгу… Милая тетенька, хотелось бы, чтобы ваше предсказанье сбылось. Мое сильнейшее желание быть адъютантом человека, как он, которого я люблю и почитаю от глубины души».

Однако все хлопоты остались напрасными — перевода в Главную квартиру так и не случилось.

Положение Толстого усугублялось и тем, что на первых порах, помимо напряжённых отношений с непосредственным начальством, ему не удалось выстроить ровные отношения с сослуживцами — другими адъютантами. Так, например, 25 июля 1854 г. он пишет в дневнике: «Я зашёл к старику и застал у него компанию адъютантов фельдмаршала, в которой мне было невыносимо тяжело», а через день он вновь упоминает «адъютантов, которые все, как мне кажется, дичатся меня, как disgracié». И это при том, что Толстой очень хотел попасть в круг этих «аристократов», «баши-бузуков» (так насмешливо-презрительно в армии именовали штабную молодёжь, особенно адъютантов). Он открыто признаётся в этом: «Так называемые аристократы возбуждают во мне зависть. Я неисправимо мелочен и завистлив». Но сблизиться с ними Толстому было непросто.

Причин было несколько. Эта молодёжь — сверстники Толстого. Но они, в большинстве своём, прошли вместе петербургские военно-учебные заведения или вместе служили в гвардии (или и то, и другое), они сравнительно с Толстым имели гораздо больший армейский и административный опыт. Наконец, они были старыми товарищами, связанными тесными узами общих петербургских знакомств, интересов, воспоминаний. И провинциалу Толстому, с его двумя годами уединённого кавказского юнкерства, естественно, было нелегко стать для них своим.

Но была ещё одна причина — главная. Толстой с самого начала выбрал неверный тон в общении с товарищами.

«Я слишком честен для отношений с этими людьми. Странно, что только теперь я заметил один из своих важных недостатков: оскорбительную и возбуждающую в других зависть — наклонность выставлять все свои преимущества», —

пишет он 24 июля 1854 г. в дневнике. Осознавая ненормальность и несправедливость своего поведения, он, словно скрывая зависть, обращался с товарищами нарочито надменно, свысока. Он раздражался, когда, казалось, не было и повода:

«Баши-бузуки — как нарочно, согласились быть особенно милыми, но во мне было слишком много желчи. И опять оскорбил Тышкевича. Вообще редко помню, чтобы я, во всех отношениях, был в таком ужасном положении, как теперь. Болен, раздражён, совершенно одинок, я всем сумел опротиветь, в самом нерешительном и дурном служебном положении и без денег. Нужно выйти из этого положения. Лечиться пристальнее, перетерпеть неприятность нового сближения с товарищами» (запись от 26 июля 1854 г.).

Кавказ сыграл немаловажную роль в становлении Льва Николаевича Толстого как писателя. Здесь прошел короткий отрезок жизни Толстого: два с половиной года. Но именно на Кавказе были созданы первые литературные произведения и задумано многое из того, что писалось позднее.

Будучи уже известным писателем, он говорил о том, что, живя на Кавказе, был одинок и несчастлив, и что «здесь стал думать так, как только один раз в жизни люди имеют силу думать». Одновременно Толстой называет кавказский период «мучительным и хорошим временем», отмечая, что никогда, ни прежде, ни после, не доходил до такой высоты мысли.
«И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением», — писал он впоследствии.

Но начало всему — 1851 год . Льву Николаевичу шел 23-й год. Это была пора рассеянной жизни в кругу великосветской молодежи. Толстой признавал, что «жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели». Решив покончить со всем этим, он отправляется на Кавказ вместе с братом Николаем Николаевичем, который служил в артиллерии. Его двадцатая бригада стояла в середине прошлого века на Тереке под Кизляром .

Братья спустились по Волге вниз из Саратова через Казань и прибыли в Астрахань 26 мая 1851 года.

А затем три дня пути на почтовых, вот и Кавказ.

Горы... Кто не испытывал чувства радости, восторга при встрече с ними!

Свои чувства, пережитые при встрече с величественной природой Кавказа, Толстой передал через восприятие героя повести «Казаки» Оленина.

«Вдруг он (Оленин. — А. П.) увидел чисто белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между ним и горами и небом, всю громадность гор и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были все те же.
«Теперь началось», как будто сказал ему какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта Терека, и станицы, и народ, — все это ему казалось теперь уже не шуткой. Взглянет на небо, и вспомнит горы. Взглянет на себя, на Ванюшу, и опять горы. Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спиной, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами, а горы... За Тереком виден дым в ауле; а горы... Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке; а горы... Из станицы едет арба, женщины ходят, красивые женщины, молодые; а горы... Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружье и сила, и молодость; а горы...»

Толстой так же, как и его герой, с радостным чувством покинул Москву. Он молод, полон сил и надежд, хотя немало уже знал и разочарований. Он не знает, куда приложить свои силы. Охваченный таким порывом деятельности, какой только и бывает в молодости, едет на таинственный для него, неведомый Кавказ. Там, именно там, начнет он новую, радостную, свободную жизнь. 30 мая 1851 года братья Толстые прибыли в станицу Старогладковскую .
«Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже», — записал Лев Николаевич в тот же день вечером в дневник.

Станица Старогладковская, входившая в Кизлярский округ, расположена на левом берегу Терека, заросшего густым камышом и лесом.

На левом же берегу были и другие станицы, между которыми в лесу была проложена дорога на пушечный выстрел — кордонная линия. На правой «немирной» стороне Терека, почти напротив станицы Старогладковской, находилось чеченское селение Хамамат-Юрт . На юге, за Тереком, казацкие станицы граничили с Большой Чечней, на севере — с Моздокской степью, с ее песчаными бурунами.

Дома в станице Старогладковской были деревянные, крытые камышом. Станица была окружена плетнем и глубоким рвом. Население ее составляли терские казаки; занимались они главным образом скотоводством, садоводством, рыбной ловлей и охотой. Несли сторожевую службу. В трех верстах от станицы находился сторожевой пост, укрепленный также плетнем; там располагался солдатский караул.

В первой половине XIX века Кавказ представлял арену ожесточенной борьбы; он являлся также местом ссылки передовых людей России — туда были сосланы Лермонтов и многие декабристы. Его необычайную, чарующую природу воспели Пушкин, Лермонтов, Марлинский. Еще при Иване Грозном русские пытались проникнуть на Кавказ, особенно усилилось это стремление при Екатерине II. Лучшие земли Кавказской равнины заселялись дворянством. Местное население Кавказа отчаянно сопротивлялось проникновению русских. Борьба с горцами принимала все более ожесточенный и затяжной характер.

В 1834 году борьбу горцев против русских возглавил Шамиль , который придал ей религиозный характер. Используя религиозный фанатизм мусульман, Шамиль создал большую армию, призвав в нее всех мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет.

Стараясь задержать наступление русских, Шамиль делал постоянно неожиданные вылазки, изматывая этим русские войска и постоянно угрожая пограничному русскому населению.

Начиная с 1845 года русское командование предприняло против Шамиля большую экспедицию. В лесах прорубались широкие просеки, по которым продвигались русские войска, и горцы были вынуждены уходить дальше в горы. Походы русских против горцев нередко носили самый жестокий характер.

Толстой полагал, что русские ведут справедливую войну, но он был против жестокостей, применяемых русскими к горцам. Почти каждый день происходили стычки казаков с горцами. Как только замечалась переправа противника через Терек, так по всей кордонной линии зажигались маяки.

Объявлялась тревога, и из всех ближайших станиц солдаты и казаки на лошадях без всякого строя спешили к месту нападения.

Русское командование предпринимало походы и вылазки против горцев, штурмовало на пути горские крепости.

Вначале жизнь на Кавказе произвела на Толстого не совсем приятное впечатление. Не нравилась ему станица Старогладковская, не нравилась и квартира без необходимых удобств. Он писал Т. А. Ергольской:
«Я ожидал, что край этот красив, а оказалось, что вовсе нет. Так как станица расположена в низине, то нет дальних видов».
Толстой не нашел на Кавказе того, что ожидал встретить, начитавшись романтических повестей Марлинского.

Через неделю он с братом переезжает в Старый Юрт — небольшой чеченский поселок, укрепление возле Горячеводска. Оттуда он пишет тетушке Татьяне Александровне:
«Едва приехав, Николенька получил приказ ехать в Староюртовское укрепление для прикрытия больных в Горячеводском лагере... Николенька уехал неделю после своего приезда, я поехал следом за ним, и вот уже три недели, как мы здесь, живем в палатках, но так как погода прекрасная и я понемногу привыкаю к этим условиям, мне хорошо. Здесь чудесные виды, начиная с той местности, где самые источники; огромная каменная гора, камни громоздятся друг на друга; иные, оторвавшись, составляют как бы гроты, другие висят на большой высоте, пересекаемые потоками горячей воды, которые с грохотом срываются в иных местах и застилают, особенно по утрам, верхнюю часть горы белым паром, непрерывно поднимающимся от этой кипящей воды. Вода до такой степени горяча, что яйца свариваются (вкрутую) в три минуты. В овраге на главном потоке стоят три мельницы одна над другой. Они строятся здесь совсем особенным образом и очень живописны. Весь день татарки приходят стирать белье и над мельницами и под ними. Нужно вам сказать, что стирают они ногами. Точно копающийся муравейник. Женщины в большинстве красивы и хорошо сложены. Восточный их наряд прелестен, хотя и беден. Живописные группы женщин и дикая красота местности — прямо очаровательная картина, и я часто часами любуюсь ею». (перевод с французского).

В Старом Юрте жили не татары, а чеченцы, но терские казаки, а вслед за ними и Толстой называли всех горцев — мусульман вообще — татарами.

Толстой полюбил Кавказ. Он решает остаться здесь на военной или гражданской службе, «все равно, только на Кавказе, а не в России», хотя и не может забыть тех, кто остался в Москве. На Кавказе он все еще полон впечатлений последних дней, проведенных в Казани. Перед ним встает образ Зинаиды Молоствовой.
«Неужели никогда я не увижу ее?» — думает он. И в первый же день приезда на Кавказ в шуточной форме пишет в Казань А. С. Оголину:

Господин Оголин!
Поспешите, Напишите
Про всех вас
На Кавказ
И здорова ль Молоствова?
Одолжите Льва Толстого.

Через месяц он опять в письме к нему вспоминает оставшихся в Казани, жалеет, что мало побыл с ними, и просит передать Зинаиде, что он не забывает ее.

Любуется ли Толстой красотой природы, любуется ли удальством горцев, во всем прекрасном он видит ее, Зинаиду, видит ее глубокий взгляд. Перед ним встает и Архиерейский сад, и боковая дорожка, ведущая к озеру. Вспоминает, как шли они с Зинаидой по тенистой дорожке парка. Шли молча. Так и не услышала она о том, чем сердце юноши Толстого было переполнено.

И вот именно то, что он не высказал своих чувств, а сохранил как нечто святое, именно это невысказанное и запомнилось ему на всю жизнь.

Летом 1851 года вместе с братом Лев Николаевич принимал участие добровольцем в набеге на горцев. Это было его первое боевое крещение. Во время похода Толстой наблюдал жизнь солдат и офицеров; видел, как отряд располагался на отдых у ручья, и слышал веселые шутки, смех. «Ни в ком не мог заметить и тени беспокойства» перед началом боя.

Возвратившись из похода в Старый Юрт, Толстой берется за свой дневник. Заносит в дневник и созревшую мысль писать роман «Четыре эпохи развития» ; три части его составили повести «Детство» , «Отрочество» , «Юность» , последнюю же часть, «Молодость» , Толстому осуществить не удалось.

Он не расстается со своими тетрадями, записывает в них все, что видит вокруг, в избе, в лесу, на улице; записанное переделывает, исправляет. Делает наброски пейзажей, типов офицеров, записывает планы задуманных произведений. То он собирается описать цыганский быт, то написать хорошую книгу о своей тетушке Татьяне Александровне, то предполагает написать роман. С этой целью в дневниках и в переводах упражняет свой слог; вырабатывает взгляд на писательский труд, на художественное мастерство.

В августе 1851 года Толстой возвращается снова в Старогладковскую станицу , которая на этот раз производит на него совершенно другое впечатление. Ему нравятся жизнь и быт казаков, никогда не знавших крепостного права, их независимый, мужественный характер, особенно у женщин. Он изучает самый распространенный среди горцев-мусульман кумыкский язык и записывает чеченские народные песни, учится джигитовать. Среди горцев Толстой находит много замечательно смелых, самоотверженных, простых и близких к природе людей. В станице Толстой познакомился с девяностолетним гребенским казаком Епифаном Сехиным, подружился с ним, полюбил его.

С Епифаном Сехиным был знаком и брат Льва Николаевича, Николай Николаевич. В своем очерке «Охота на Кавказе» он говорит про Епишку:
«Это чрезвычайно интересный, вероятно, уже последний тип старых гребенских казаков. Епишка, по собственному его выражению, был молодец, вор, мошенник, табуны угонял на ту сторону, людей продавал, чеченцев на аркане водил; теперь он почти девяностолетний одинокий старик. Чего не видел человек этот в своей жизни! Он в казематах сидел не однажды, и в Чечне был несколько раз. Вся жизнь его составляет ряд самых странных приключений: наш старик никогда не работал; самая служба его была не то, что мы теперь привыкли понимать под этим словом. Он или был переводчиком, или исполнял такие поручения, которые исполнять мог, разумеется, только он один: например, привести какого-нибудь абрека, живого или мертвого, из его собственной сакли в город; поджечь дом Бей-булата, известного в то время предводителя горцев, привести к начальнику отряда почетных стариков или аманатов из Чечни; съездить с начальником на охоту...
Охота и бражничание — вот две страсти нашего старика: они были и теперь остаются его единственным занятием; все другие его приключения - только эпизоды».

Сидя за бутылкой чихиря, дядя Епишка много рассказывал Льву Николаевичу о своем прошлом, о былой жизни казачества. С ним Толстой целыми днями пропадал на охоте, ходил на кабанов. Он писал брату Сергею:
«Охота здесь — чудо! Чистые поля, болотца, набитые русаками...»

Несмотря на свой преклонный возраст, дядя Епишка любил играть на балалайке, плясать и петь. Толстой изобразил его в «Казаках» в образе дяди Ерошки.
«Я в жизни не тужил, да и тужить не буду... Выйду в лес, гляну: все мое, что кругом, а приду домой, песню пою», — говорил Ерошка про себя.

Взгляд дяди Ерошки на жизнь довольно простой.
«Придет конец — сдохну и на охоту ходить не буду, а пока жив, пей, гуляй, душа радуйся».
Он против войны:
«И зачем она, война, есть? То ли бы дело, жили бы смирно, тихо, как наши старики сказывали. Ты к ним приезжай, они к тебе. Так рядком, честно да лестно и жили бы. А то что? Тот того бьет, тот того бьет... Я бы так не велел».

Когда Толстой уезжал из Старогладковской, он подарил дяде Епишке свой халат с шелковыми шнурками, в нем Епишка любил разгуливать по станице.

Уже после смерти Толстого местные жители станицы рассказывали журналисту Гиляровскому про дядю Епишку:
«И никого сроду он ни словом, ни делом не обидел, разве только «швиньей» назовет. С офицерами дружил и всем говорил «ты». Никому не услуживал, а любили все: было что послушать, что рассказать... То песни поет. Голос сильный, звонкий. На станичные сборы не ходил, общественных дел не касался... Толстого очень любил. Кунаками были, на охоту с собой никого, кроме Толстого, не брал. Бывало, у своей хаты в садочке варит кулеш — и Толстой с ним. Вдвоем варят и едят...»

Завязалась у Толстого крепкая дружба и с юношей чеченцем Садо Мисорбиевым. В письме к Татьяне Александровне Ергольской Толстой писал о нем:
«Нужно вам сказать, что недалеко от лагеря есть аул, где живут чеченцы. Один юноша чеченец Садо приезжал в лагерь и играл. Он не умел ни считать, ни записывать, и были мерзавцы офицеры, которые его надували. Поэтому я никогда не играл против него, отговаривал его играть, говоря, что его надувают, и предложил ему играть за него. — Он был мне страшно благодарен за это и подарил мне кошелек. По известному обычаю этой нации отдаривать, я подарил ему плохонькое ружье, купленное мною за 8 рублей. Чтобы стать кунаком, то есть другом, по обычаю, во-первых, обменяться подарками и затем принять пищу в доме кунака. И тогда, по древнему народному обычаю (который сохраняется только по традиции), становятся друзьями на живот и на смерть, и о чем бы я ни попросил его — деньги, жену, его оружие, все то, что у него есть самого драгоценного,— он должен мне отдать, и равно я ни в чем не могу отказать ему. — Садо позвал меня к себе и предложил быть кунаком. Я пошел. Угостив меня по их обычаю, он предложил мне взять, что мне понравится: оружие, коня, чего бы я ни захотел. Я хотел выбрать что-нибудь менее дорогое и взял уздечку с серебряным набором; но он сказал, что сочтет это за обиду, и принудил меня взять шашку, которой цена по крайней мере 100 р. сер. Отец его человек зажиточный, но деньги у него закопаны, и он сыну не дает ни копейки. Чтобы раздобыть денег, сын выкрадывает у врага коней или коров, рискует иногда двадцать раз своей жизнью, чтобы своровать вещь, не стоящую и 10 рублей; делает он это не из корысти, а из удали... У Садо то 100 рублей серебром, а то ни копейки. После моего посещения я подарил ему Николенькины серебряные часы, и мы сделались закадычными друзьями. — Часто он мне доказывал свою преданность, подвергая себя разным опасностям для меня; у них это считается за ничто — это стало привычкой и удовольствием. — Когда я уехал из Старого Юрта, а Николенька там остался, Садо приходил к нему каждый день и говорил, что скучает и не знает, что делать без меня, и скучает ужасно. — Узнав из моего письма к Николеньке, что моя лошадь заболела и что я прошу подыскать мне другую в Старом Юрте, Садо тотчас же явился ко мне и привел мне своего коня, которого он настоял, чтобы я взял, как я ни отказывался».

Восхищали Толстого гребенские женщины — сильные, свободные, независимые в своих действиях. Они являлись полными хозяйками в своем домашнем очаге. Толстой любовался их красотой, их здоровым сложением, их восточным изящным нарядом, мужественным характером, стойкостью и решительностью.

Толстой настолько полюбил быт и свободную жизнь казаков, их близость к природе, что даже серьезно думал, так же как и его герой Оленин, «приписаться в казаки, купить избу, скотину, жениться на казачке...»

Жизнь на Кавказе среди простых людей и богатой природы оказала благотворное влияние на Толстого. То, что произошло на Кавказе с героем повести Олениным, можно отнести в какой-то степени к самому Толстому. Он чувствует себя свежим, бодрым, счастливым и удивляется, как мог он так праздно и бесцельно жить раньше. Только теперь Толстому стало ясно, что такое счастье. Счастье — это быть близким к природе, жить для других, решает он.

Толстому нравился и общий строй жизни казачества; своей воинственностью и свободой он казался ему идеалом для жизни и русского народа. В 1857 году Толстой писал:
«Будущность России — казачество: свобода, равенство и обязательная военная служба каждого».

Но, как ни восхищался Толстой и людьми и природой Кавказа, как ни хотелось ему связать свою судьбу с этими людьми, он все же понимал, что слиться с жизнью простого народа он не может. Не может сделаться казаком Лукашкой. Он решает поступить на военную службу, заслужить офицерский чин, награды. Но он все еще не был зачислен на военную службу, и это его очень беспокоило. На действительную службу его не зачисляли, так как он все еще числился на гражданской службе в Тульском дворянском депутатском собрании, хотя уже давно подал прошение об увольнении. Своими переживаниями Толстой делился с тетушкой Татьяной Александровной, желавшей видеть своего любимца офицером. Чтобы получить назначение, Толстой в октябре 1851 года предпринял поездку в Тифлис.

Толстой держит экзамен на звание юнкера : по арифметике, алгебре, геометрии, грамматике, истории, географии и иностранным языкам.

По каждому предмету получает высшую отметку - 10. И до получения документов об освобождении от гражданской службы 3 января 1852 года указом оформляется фейерверкером IV класса в батарейную № 4 батарею 20-й артиллерийской бригады , с тем, что при получении документов он будет зачислен на действительную службу «со дня употребления его на службе при батарее». Толстой был рад наконец сбросить свое гражданское пальто, сшитое в Петербурге, и надеть солдатский мундир.

В Тифлисе Толстому пришлось задержаться на несколько месяцев — там он заболел. Он чувствовал себя одиноким, но, несмотря на это, много читал, работал над начатой повестью «Детство». Татьяне Александровне он писал:
«Помните, добрая тетенька, что когда-то вы советовали мне писать романы; так вот, я послушался вашего совета; мои занятия, о которых я вам говорю, литературные. Я не знаю, появится ли когда-нибудь в свет то, что я пишу, но эта работа меня забавляет, и я так долго и упорно ею занят, что не хочу бросать».

В Тифлисе Толстой занимался и музыкой, по которой очень соскучился; посещал театры, ходил на охоту; много размышлял о своей жизни. Не имея средств на обратный путь, он с нетерпением ждал присылки денег от управляющего Ясной Поляной. Мучили его и долги, особенно старый долг офицеру Кнорингу, которому он проиграл пятьсот рублей. И как был рад Толстой получению письма от брата Николая Николаевича, в котором оказался разорванный вексель на эти пятьсот рублей, проигранных Кнорингу! Его друг Садо выиграл этот вексель у Кноринга, разорвал его и передал Николаю Николаевичу.Теперь Толстой был освобожден от давившей его тяжести этого долга. Через несколько дней Толстой оставил Тифлис и направился в Старогладковскую станицу.

Одинокая жизнь в Тифлисе навеяла на Толстого мысли о семейной жизни, он всерьез задумывается о женитьбе. Он прекрасно понимает, что желание остаться на Кавказе, жениться на казачке является только мечтой, фантазией; его семейное гнездо должно быть свито там, в Ясной Поляне. Не пора ли успокоиться, думает он, и начать жизнь «с тихими радостями любви и дружбы»? Как хорошо, мечтает Толстой, было бы жить в Ясной Поляне, вместе с тетенькой, рассказывать ей о том, что пришлось пережить на Кавказе. У него будет кроткая, добрая жена, дети, Татьяну Александровну они будут звать бабушкой. Сестра Машенька и старший брат, старый холостяк Николенька, тоже будут жить с ними, Николенька будет рассказывать детям сказки, играть с ними, а жена будет угощать Николеньку его любимыми кушаньями.

Возвратившись в станицу Старогладковскую, Толстой застал начало новых решительных боевых действий против Чечни. Он принимает в них активное участие, выступает в походах. Удачен был поход на реке Джалке. Там он проявляет смелость, бесстрашие. Особенно отличился Толстой в сражении при атаке неприятеля на реке Мичике . В этом сражении он едва не был убит ядром, ударившим в колесо пушки, которую он наводил.
«Если бы дуло пушки, из которого вылетело ядро, на 1/1000 линии было отклонено в ту или другую сторону, я бы был убит», — писал он.

С наступившим затишьем Толстой снова живет в Старогладковской. Опять слушает рассказы дяди Епишки, ходит на охоту, играет в шахматы, продолжает работать над «Детством».

Наконец 23 марта 1852 года был получен долгожданный приказ о зачислении на военную службу . Но это уже мало радовало Толстого — общество офицеров, занятое больше всего попойками, игрой в карты, становилось ему чуждым. Среди офицеров он чувствовал себя одиноким. Впоследствии один офицер говорил о нем:
«Он гордый был, другие пьют, гуляют, а он сидит один, книжку читает. И потом я еще не раз видел — все с книжкой...»
В кавказский период жизни Толстого все больше захватывает художественное творчество, он усиленно и упорно работает над «Детством», у него появляются новые замыслы.
«Очень хочется начать коротенькую кавказскую повесть, но я не позволяю себе это делать, не окончив начатого труда», — записывает он.
Коротенькой повестью оказался потом рассказ «Набег» . В это же время Толстой задумывает написать «Роман русского помещика» .

Все чаще он спрашивает себя, в чем его назначение.
«Мне 24 года, а я еще ничего не сделал. — Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнением и страстями. Но на что я назначен? Это откроет будущность», — записывает он в дневнике.

Через несколько дней, опять обращаясь к дневнику, рассуждает:
«Надо работать умственно. Я знаю, что был бы счастливее, не зная этой работы. Но бог поставил меня на этот путь: надо идти по нем».

Толстой начинает сознавать свое истинное назначение — быть писателем.

Повесть «Детство» была первым печатным произведением Толстого. Толстой работал над нею на Казказе более года, а начал ее, как мы знаем, еще в Москве. Четыре раза он ее переделывал, три раза переписывал. То она ему нравилась, то не нравилась, иногда он даже начинал сомневаться в своих творческих способностях, в своем таланте.

Правда, некоторые главы «Детства» ему определенно нравились, больше других трогала глава «Горе» и, перечитывая ее, он плакал.

В июле 1852 года из Пятигорска Толстой посылает редактору журнала «Современник» Н. А. Некрасову первое свое письмо и рукопись «Детства» , подписанную инициалами «Л. Н.». Толстой просит Некрасова просмотреть рукопись и вынести о ней свое суждение.
«В сущности, рукопись эта составляет 1-ю часть романа — четыре эпохи развития; появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой. Ежели по величине своей она не может быть напечатана в одном номере, то прошу разделить ее на три части: от начала до главы 17-й, от главы 17-й до 26-й и от 26-й до конца.
Ежели бы можно было найти хорошего писца там, где я живу, то рукопись была бы переписана лучше и я бы не боялся за лишнее предубеждение, которое вы теперь непременно получите против нее», — писал он Некрасову.

«Детство» произвело на Некрасова благоприятное впечатление, и он сообщил еще неизвестному тогда автору:
«Не знаю продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш и талант меня заинтересовали. Еще я советовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо за своей фамилией. Если только Вы не случайный гость в литературе».

«Детство» было напечатано в 9-й книжке «Современника» в ноябре 1852 года под названием «История моего детства». Толстого обрадовало первое печатное произведение, ему приятно было прочитать похвальные отзывы о своей повести. Он вспоминал:
«Лежу я в избе на нарах, а тут брат и Оголин (офицер), читаю и упиваюсь наслаждением похвал, даже слезы восторга душат меня, и думаю: никто не знает, даже вот они, что это меня так хвалят».

Но вместе с тем первое произведение и огорчило Толстого. Он недоволен был названием: «История моего детства». «Кому какое дело до истории моего детства?» — писал он Некрасову, а в введении к «Воспоминаниям» говорил: «Замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства», — он хотел дать типическое изображение детства.

Толстой находил в своей напечатанной повести много изменений, сокращений; недоволен он остался тем, что выпустили историю любви Наталии Савишны, и вообще считал повесть свою изуродованной. Толстому было тогда еще неизвестно, что многие сокращения и искажения были сделаны не редакцией, а цензурой.

Толстой говорил, что он успокоится только тогда, когда повесть напечатают отдельной книжкой. Отдельной книгой «Детство» вышло через четыре года, в 1856 году. Появление повести произвело большое впечатление.

Все хотели узнать, кто этот новый талантливый автор. Живейший интерес проявлял Тургенев, который жил в это время в Спасско-Лутовинове. Он все расспрашивал Марию Николаевну, сестру Льва Николаевича, нет ли у нее брата на Кавказе, который мог бы быть писателем. Предполагали, что повесть написал старший брат Толстого, Николай Николаевич. Тургенев просил приветствовать его. «Кланяюсь и рукоплещу ему», — говорил он.

Тургенев, так же как и Некрасов, считал, что «это талант надежный».

Обрадовалась появлению повести тетушка Татьяна Александровна. Она находила, что очень правдиво описаны Ф. И. Рессель и Прасковья Исаевна, которых она хорошо знала в жизни, и особенно сцена смерти матери. «...она описана с таким чувством, что без волнения нельзя ее читать, без пристрастия и без лести скажу тебе, что надо обладать настоящим и совершенно особенным талантом, чтобы придать интерес сюжету столь мало интересному, как детство ...» — писала она Л. Н. Толстому.

С изумительным мастерством представлена в повести «Детство» дворянская усадьба, где жили герои; ее обстановка, быт очень похожи на Ясную Поляну. Живописно изображена в повести русская природа, такая близкая и родная.

В повести описывается жизнь ребенка старой дворянской семьи. Хотя Толстой и утверждал, что он не писал истории своего детства, но тем не менее переживания и настроения главного героя, Николеньки, многие события из его жизни — игры, охота, поездка в Москву, занятия в классной комнате, чтение стихов — напоминают детство Льва Николаевича. Некоторые действующие лица повести напоминают также людей, окружавших Толстого в детстве. Володя — брата Сережу, Любочка, с которой так любил играть Николенька, — сестру Машу, образ бабушки очень напоминает родную бабушку Льва Николаевича, Пелагею Николаевну, мальчик Ивин — это друг детства Толстого Мусин-Пушкин. Отец Николеньки напоминает соседа Толстых, помещика Исленьева, мачеха Николеньки — его жену. Мать Николеньки — сложившийся в воображении Толстого по воспоминаниям окружающих образ его матери. По словам Толстого, в повести «Детство» произошло «нескладное смешение правды с выдумкой», смешение событий его детства с событиями жизни его приятелей Исленьевых.

Вслед за повестью «Детство» Толстой пишет военный рассказ «Набег» . В октябре 1852 года он записывает в дневнике: «Хочу писать Кавказские очерки для образования слога и денег», и намечает план своих очерков.

Еще в июле Толстой задумал писать «Роман русского помещика», обдумал план и в октябре приступил к работе над ним.

В декабре Толстой писал брату Сергею Николаевичу:
«Я начал роман серьезный, полезный, по моим понятиям, и на него намерен употребить все свои силы и способности. Я роман этот называю книгой, потому что полагаю, что человеку в жизни довольно написать хоть одну, короткую, но полезную книгу, и говорил Николеньке, как, бывало, мы рисовали картинки: уж эту картину я буду рисовать 3 месяца».

В ноябре 1852 года Толстой начинает работать над второй частью трилогии — «Отрочество» . Работал над ней с большим увлечением, но она давалась ему с трудом. В ней остались те же герои, что и в «Детстве», развивались начавшиеся там события, но в новой повести было меньше автобиографичности, а больше фантазии. Если в «Детстве» Толстому нравилась глава «Горе», то здесь—«Гроза»; он считал это место «превосходным». Три раза пришлось переписывать Толстому свою повесть «Отрочество».

В декабре 1852 года Толстой заканчивает рассказ «Набег» и отправляет его в «Современник» Некрасову. В этом рассказе он изобразил набег, в котором лично принимал участке. Главный герой рассказа, капитан Хлопов, — человек храбрый и непоколебимый. Черты характера капитана Хлопова схожи с характером любимого брата писателя, Николеньки.

В «Набеге» Толстой без прикрас рисует разрушение горского аула, грабежи, убийства местного населения, поощряемые русским командованием. Толстой явно на стороне горцев, он сочувствует им.
«Карабинер, зачем ты это сделал?.. — спрашивает автор карабинера, убившего горскую женщину с ребенком на руках. Он напоминает солдату об оставленной им жене, сынишке. «Что бы ты сказал, — спрашивает автор карабинера, — если бы напали на твою жену и ребенка?»

В этом отрывке рассказа Толстой осуждает бессмысленные убийства, войны и впервые говорит о братстве народов.

В одном из вариантов рассказа «Набег» Толстой записал:
«Как хорошо жить на свете, как прекрасен этот свет! — почувствовал я, — как гадки люди и как мало умеют ценить его, — подумал я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная песнь перепелки, которая слышалась где-то далеко, в высокой траве.
Она, верно, не знает и не думает о том, на чьей земле она поет, на земле ли Русской или на земле непокорных горцев, ей и в голову не может прийти, что это земля не общая. Она думает, глупая, что земля одна для всех, она судит по тому, что прилетела с любовью и песнью, построила где захотела свой зеленый домик, кормилась, летала везде, где есть зелень, воздух и небо, вывела детей. Она не имеет понятия о том, что такое права, покорность, власть, она знает только одну власть, власть природы, и бессознательно, безропотно покоряется ей».

«Набег» был напечатан в 1853 году в 3-м номере журнала «Современник», так же, как и «Детство», за подписью «Л. Н.».

В начале января 1853 года Толстой опять принимал участие в походе против горцев. После однообразной жизни в станице поход дал Толстому разрядку, он чувствовал себя бодро, радостно, был полон воинственной поэзии, восторгался величественной природой Кавказа. Ему хотелось быть скорее в деле, но в крепости Грозной отряд надолго задержался.

Праздную, бездеятельную жизнь Толстой переносил с трудом.
«Все, особенно брат, пьют, — записывает он,— и мне это очень неприятно. Война — такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести».

Впервые Толстой начинает сомневаться в правильности своего участия в боевых действиях против горцев.

В половине февраля начался штурм позиций Шамиля, расположенных на реке Мичике. Толстой командовал батарейным взводом. Выстрелом из своего орудия он подбил орудие неприятеля. За это ему была обещана награда — георгиевский крест. Толстой очень хотел получить эту награду, главным образом, чтобы порадовать родных.

Войска Шамиля, потерпев поражение, беспорядочно отступали.

За удачное сражение на реке Мичике многие его участники получили награды, но Толстой не получил обещанного георгиевского креста. Накануне выдачи наград он так увлекся игрой в шахматы, что не явился вовремя на караул, за что получил выговор и был посажен под арест. И на следующий день, когда раздавали георгиевские кресты, он сидел под арестом.

«То, что я не получил креста, очень огорчило меня. Видно, нет мне счастья. А признаюсь, эта глупость очень утешила бы меня», — записал он.

Представлялся Толстому и второй случай получить георгиевский крест — за удачное сражение 18 февраля 1853 года. В батарею прислали два георгиевских креста. Командир батареи, обращаясь к Толстому, сказал: «Вы заслужили крест, хотите — я вам его дам, а то тут есть очень достойный солдат, который заслужил тоже и ждет креста как средства к существованию». Георгиевский крест давал право на пожизненную пенсию в размере жалованья. Толстой уступил крест старому солдату.

После отступления Шамиля русские войска, подойдя к реке Гудермес, начали прорывать канал, а Толстой со своей батареей возвратился в станицу Старогладковскую. Там его ожидали письма и мартовский номер «Современника», в котором был напечатан рассказ «Набег». Толстой снова был обрадован, но вместе с тем и огорчен — рассказ был изуродован цензурой. По этому поводу Некрасов писал:
«Пожалуйста, не падайте духом от этих неприятностей, общих всем нашим даровитым литераторам.— Не шутя Ваш рассказ еще и теперь очень жив и грациозен, а был он чрезвычайно хорош. Не забудьте «Современника», который рассчитывает на Ваше сотрудничество».

Несмотря на сочувственный отзыв Некрасова о «Набеге», Толстой не мог примириться с искажением рассказа: каждое произведение — это частица его души.

«Детство» было испорчено, — писал он брату Сергею,— а «Набег» так и пропал от цензуры. Все, что было хорошего, все выкинуто или изуродовано».

Одобрительные отзывы о «Набеге» вызвали в Толстом творческий подъем. Он пишет «Святочную ночь», но этот рассказ остался незаконченным. С увлечением работает над «Отрочеством». Одновременно обдумывает план «Юности».

В июне во время поездки в крепость Воздвиженское Толстой чуть не попал в плен к чеченцам.

Был летний жаркий день. Толстой, Садо Мисербиев и три офицера отделились от своего отряда и поехали вперед. Из предосторожности они разбились на две группы: Толстой и Садо по-ехали по верхней дороге, а офицеры — по нижней. Под Толстым был темно-серый прекрасный иноходец кабардинской породы, он хорошо ходил рысью, но для быстрой езды был слаб. А у Садо — неуклюжая, поджарая длинноногая лошадь степной ногайской породы, но очень быстрая. Толстой и Садо поменялись лошадьми и ехали, беззаботно любуясь видами природы.

Вдруг вдали Садо заметил чеченцев, мчавшихся навстречу им, человек тридцать. Толстой дал об этом знать офицерам, ехавшим по нижней дороге, а сам помчался с Садо к укреплению Грозному. Толстой легко мог бы ускакать на быстроходной лошади, но он не хотел оставить своего друга.

Чеченцы приближались. В крепости это заметили. Был выслан отряд кавалеристов, и чеченцы обратились в бегство. Опасность для Толстого и Садо миновала, а из офицеров спасся только один.

Этот случай был использован Толстым в рассказе «Кавказский пленник».

Возвратившись в Старогладковскую, Толстой впадает в уныние, он недоволен собой, у него наступил период «чистки души», как называл он это свое душевное состояние. Он дает себе обещание делать добро, насколько это возможно, быть деятельным, не поступать легкомысленно. Опять задумывается о цели жизни и определяет ее так:
«Цель моей жизни известна — добро, которым я обязан своим подданным и своим соотечественникам. Первым я обязан тем, что владею ими, вторым — тем, что владею талантом и умом».

Толстой явно признает уже в себе талант, он не случайный гость в литературе. У него рождаются замыслы новых произведений, он думает писать «Дневник кавказского офицера», «Беглеца» (это будущие «Казаки»).

Он усердно трудится над продолжением «Отрочества».
«Труд! Труд! Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь», — записывает он в дневнике.
Погружается в чтение, перечитывает «Записки охотника» Тургенева, которые и теперь производят на него сильное впечатление. «Как-то трудно писать после него», — отмечает Толстой в дневнике.

Несмотря на напряженный труд, он все же чувствовал какое-то недовольство своей жизнью. Ему казалось, что он не исполняет своего назначения, не совсем еще ясного для него самого, что он не выполняет высокого призвания. 28 июля он записывает: «Без месяца двадцать пять лет, а еще ничего!»

Из Пятигорска Толстой ездил в Кисловодск, Железноводск, чтобы провести там курс лечения ваннами. В Железноводске у него появляется замысел написать «Кавказский рассказ», и 28 августа , в день своего рождения, он начинает повесть, которую затем называет «Беглец» и которая явилась первым наброском знаменитой повести «Казаки». В общей сложности над «Казаками» Толстой работал десять лет с перерывами.

О произведениях Толстого, посвященных Кавказу, Р. Роллан писал:
"Надо всеми этими произведениями поднимается, подобие самой высокой вершины в горной цепи, лучший из лирических романов, созданных Толстым, песнь его юности, кавказская поэма "Казаки". Снежные горы, вырисовывающиеся на фоне ослепительного неба, наполняют своей гордой красотой всю книгу".

Предки казаков пришли на Северный Кавказ с Дона в конце XVI века, а при Петре I, когда по Тереку создавалась оборонительная линия от нападения соседей-горцев, были переселены на другую сторону реки. Здесь стояли их станицы, кордоны и крепости. В середине XIX века гребенских казаков было немногим более десяти тысяч. Во времена Толстого гребенские казаки - "воинственное, красивое и богатое русское население" - жили по левому берегу Терека, на узкой полосе лесистой плодородной земли. В одной из глав своей повести Толстой рассказывает историю этого "маленького народца", ссылаясь на устное предание, которое каким-то причудливым образом связало переселение казаков с Гребня с именем Ивана Грозного.

Это предание Толстой слышал, когда сам, подобно герою "Казаков" Оленину, жил в казачьей станице и дружил со старым охотником Епифаном Сехиным, изображенным в повести под именем дяди Ерошки.

Над "Казаками" Толстой трудился, с перерывами, десять лет . В 1852 году, сразу после напечатания в "Современнике" повести "Детство", он решил писать "кавказские очерки", куда вошли бы и "удивительные" рассказы Епишки об охоте, о старом житье казаков, о его похождениях в горах.

Кавказская повесть была начата в 1853 году . Потом долгое время сохранялся замысел романа, с остродраматическим развитием сюжета. Роман назывался "Беглец", "Беглый казак". Как можно судить по многочисленным планам и написанным отрывкам, события в романе развивались так: в станице происходит столкновение офицера с молодым казаком, мужем Марьяны; казак, ранив офицера, вынужден бежать в горы; про него ходят разные слухи, знают, что он вместе с горцами грабит станицы; стосковавшись по родному дому, казак возвращается, его хватают и потом казнят. Судьба офицера рисовалась по-разному: он продолжает жить в станице, недовольный собой и своей любовью; покидает станицу, ищет "спасения в храбрости, в романе с Воронцовой"; погибает, убитый Марьяной.

Как далек этот увлекательный любовный сюжет от простого и глубокого конфликта "Казаков"!

Оставив Москву и попав в станицу, Оленин открывает для себя новый мир, который сначала заинтересовывает его, а потом неудержимо влечет к себе.

По дороге на Кавказ он думает:
"Уехать совсем и никогда не приезжать назад, не показываться в общество". В станице он вполне осознает всю мерзость, гадость и ложь своей прежней жизни.

Однако стена непонимания отделяет Оленина от казаков.

Он совершает добрый, самоотверженный поступок - дарит Лукашке коня, а у станичников это вызывает удивление и даже усиливает недоверие:
"Поглядим, поглядим, что из него будет"; "Экой народ продувной из юнкирей, беда!.. Как раз подожжет или что".
Его восторженные мечты сделаться простым казаком не поняты Марьяной, а ее подруга, Устенька, поясняет:
"А так, врет, что на ум взбрело. Мой чего не говорит! Точно порченый!"
И даже Ерошка, любящий Оленина за его "простоту" и, конечно, наиболее близкий ему из всех станичников, застав Оленина за писанием дневника, не задумываясь советует оставить пустое дело: "Что кляузы писать!"

Но и Оленин, искренне восхищаясь жизнью казаков, чужд их интересам и не приемлет их правды. В горячую пору уборки, когда тяжелая, непрестанная работа занимает станичников с раннего утра до позднего вечера, Оленин, приглашенный отцом Марьяны в сады, приходит с ружьем на плече ловить зайцев.
"Легко ли в рабочую пору ходить зайцев искать!" - справедливо замечает бабука Улита. И в конце повести он не в состоянии понять, что Марьяна горюет не только из-за раны Лукашки, а потому, что пострадали интересы всей станицы - "казаков перебили". Повесть завершается грустным признанием той горькой истины, что стену отчуждения не способны разрушить ни страстная любовь Оленина к Марьяне, ни ее готовность полюбить его, ни его отвращение к светской жизни и восторженное стремление приобщиться к простому и милому ему казачьему миру.

Художественный эффект слов Марьяны таков, что когда они произнесены, мы воспринимаем их одновременно и как неожиданные, и как единственно возможные для нее в ее положении. Мы вдруг (именно вдруг!) со всей ясностью начинаем понимать, что Маряна, с присущей ей простотой и естественностью характера и поведения, иначе просто и не могла бы ответить. Как удивительно органично и уместно для нее в том спокойном и, очевидно, веселом расположении духа, в котором она находится, это неожиданно простое и по-своему очень верное:
«Отчего же тебя не любить, ты не кривой!» Как естественно и психологически правдиво внимание, которое она прежде всего обращает на руки Оленина: «бее-лые, бее-лые, мягкие, как каймак».
У нее самой они не белые, и у Лукашки тоже, и у других казаков. Она обращает внимание на то, что в ее глазах больше всего отличает Оленина от хорошо знакомых ей людей. Эти и подобные слова Марьяны точно соответствуют ее характеру и хорошо передают в ней свойства ее личности, ее индивидуально-неповторимое. Они словно высвечивают ее перед нами, помогают создать живой, очень пластический образ. И не только живой и пластический - прекрасный.

Ни в одном из произведений Толстого мысли о самопожертвовании, о счастье, заключающемся в том, чтобы делать добро другим, не были высказаны с такой силой чувства, как в "Казаках". Из всех героев Толстого, стремящихся к нравственному самоусовершенствованию, Оленин - самый пылкий, безотчетно отдающийся молодому душевному порыву и потому особенно обаятельный. Вероятно, поэтому он наименее дидактичен. Тот же порыв молодых сил, который влек его к самоусовершенствованию, очень скоро разрушает вдохновенно сооруженные нравственные теории и ведет к признанию другой истины: "Кто счастлив, тот и прав!" И он жадно добивается этого счастья, хотя в глубине души чувствует, что оно для него невозможно. Он уезжает из станицы, отвергнутый Марьяной, чуждый казачеству, но еще более далекий от прежней своей жизни.

Заглавие - "Казаки" - совершенно точно передает смысл и пафос произведения. Любопытно, что, выбирая в ходе работы разные названия, Толстой, однако, ни разу не остановился на "Оленине".

Тургенев, считавший Оленина лишним лицом в "Казаках", был, конечно, неправ. Идейного конфликта повести не было бы без Оленина. Но тот факт, что в жизни казачьей станицы Оленин - лишнее лицо, что поэзия и правда этой жизни существует и выражается независимо от него, несомненен. Не только для существования, но и для самосознания казачий мир не нуждается в Оленине. Этот мир прекрасен сам по себе и сам для себя.

В столкновении казаков с абреками, в замечательных сценах виноградной резки и станичного праздника, в войне, труде и веселье казаков - Оленин выступает как сторонний, хотя и очень заинтересованный наблюдатель. Из уроков Ерошки познает он и жизненную философию, и мораль этого поразительного и такого привлекательного для него мира.

В дневнике 1860 года Толстой записал:
"Странно будет, ежели даром пройдет это мое обожание труда".
В повести простая, близкая к природе, трудовая жизнь казаков утверждается как социальный и нравственный идеал. Труд - необходимая и радостная основа народной жизни, но труд не на помещичьей, а на своей земле. Так решил Толстой в начале 60-х годов самый злободневный вопрос эпохи.

"Будущность России казачество - свобода, равенство и обязательная военная служба каждого",- писал он в пору работы над "Казаками". Позднее он развивал свою мысль о вольной земле и говорил, что на этой идее может быть основана русская революция. Никто сильнее Толстого не выразил в своем творчестве эту мечту русского мужика, и никто больше его не строил утопических теорий, особенно в поздние годы, о мирных путях ее достижения.

Что же представляют собой в этом смысле "Казаки"? Мечту или действительность? Идиллию или реальную картину? Очевидно, что патриархально-крестьянская идиллия живет лишь в воспоминаниях Ерошки. И при первом знакомстве с Олениным, и потом много раз он повторяет:
"Прошло ты, мое времечко, не воротишься"; "Нынче уж и казаков таких нету. Глядеть скверно..."

Ерошка - воплощение доживающей истории, живая легенда, чуждая новой станице. К нему относятся либо враждебно, либо насмешливо все, кроме Оленина и племянника Лукашки. Ерошка в свое время "прост" был, денег не считал; теперешний же типичный представитель казачьего общества - хорунжий - оттягал сад у брата и ведет длинный политичный разговор с Олениным, что-бы выторговать лишнее за постой.

Не случайно, что человеческий, гуманный взгляд представляет в повести именно старик Ерошка. Он любит и жалеет всех: и убитого в разграбленном ауле ребеночка, и джигита, застреленного Лукашкой, и раненого зверя, и бабочку, по глупости летящую на огонь, и Оленина, которого девки не любят. Но сам он нелюбимый.
"Нелюбимые мы с тобой, сироты!" - плача, говорит он Оленину.

Повесть утверждает красоту и значительность жизни самой по себе. Ни одно из созданий Толстого не проникнуто такой молодой верой в стихийную силу жизни и ее торжество, как "Казаки". И в этом смысле кавказская повесть намечает прямой переход к "Войне и миру".

Впервые в своем творчестве Толстой создал в "Казаках" не зарисовки народных типов, а цельные, ярко очерченные, своеобразные, не похожие друг на друга характеры людей из народа - величавой красавицы Марьяны, удальца Лукашки, мудреца Ерошки.

В Пятигорске Толстой пишет рассказ «Записки маркера» , которым остается очень доволен. Написал он его за четыре дня. Это была исповедь души молодого писателя, рассказ о том, что его волновало и мучило.

В Пятигорске Толстой пробыл три месяца. Об этом времени у него остались приятные воспоминания. Беспокоили только служебные неудачи, он еще с весны стал задумываться об оставлении военной службы. Причиною к тому были уход в отставку брата Николая Николаевича и ис-течение срока пребывания на Кавказе, который сам себе Толстой назначил; надоело ему и пустое окружающее его общество. Желание выйти в отставку созрело, но, не надеясь получить ее сразу, Толстой весной 1853 года подает рапорт об отпуске для поездки на родину. Однако уже в июне обстоятельства резко изменились: обострились отношения между Россией и Турцией. Николай I издал манифест, по ко-торому русские войска должны были занять Молдавию и Валахию, находившиеся под зависимостью Турции.

В связи с началом военных действий отставки и отпуска из армии были запрещены, и Толстой обратился к командующему войсками, расположенными в Молдавии и Валахии, М. Д. Горчакову, приходившемуся ему троюродным дядей, с просьбой направить его в действующую армию.

Грустно встречает Толстой новый, 1854 год. Он перечитывает только что написанное письмо тетеньке Татьяне Александровне:
«С некоторого времени я очень грустен и не могу в себе этого преодолеть: без друзей, без занятий, без интереса ко всему, что меня окружает, лучшие годы моей жизни уходят бесплодно для себя и для других; мое положение, может быть, сносное для иных, становится для меня с моей чувствительностью все более и более тягостным. — Дорого я плачу за проступки своей юности».

Просьба Толстого была удовлетворена: в январе 1854 года его перевели фейерверкером в действующую армию в Бухарест.

Перед отъездом в армию Толстой решает побывать в Ясной Поляне, но, прежде чем туда поехать, держит экзамен на первый чин офицера. Хотя экзамен и был простой формальностью, но Толстой его выдержал хорошо. По двенадцатибалльной системе он по одиннадцати предметам получил от 10 до 12 баллов по каждому. Толстому так хотелось поехать в Ясную Поляну офицером, что он на следующий же день примерял офицерский мундир.

В последнюю минуту Толстому стало жаль расставаться с товарищами, с которыми сжился, многих из которых полюбил. Все товарищи собрались его проводить, некоторые офицеры даже при прощании прослезились.

Если представить себе историю большой жизни, прожитой Львом Николаевичем Толстым, и его богатую творческую биографию в виде огромной, объемистой, в тысячу листов книги, то в этом фолианте окажется несколько весьма примечательных страниц, связывающих с нашим краем, с тихим Доном имя великого писателя земли русской.

Мы с детства помним народную сказку, записанную Львом Толстым.
- Было, говорится в ней, два сына у старика Ивана: Шат Иванович да Дон Иванович. Своенравный Шат был постарше, сильнее, а Дон, меньшой сын, послабее. Жили они поначалу с отцом, да подошло время расстаться - свою судьбу сыновьям пытать. Вывел их отец за околицу, велел слушать во всем и дорогу каждому указал. Только Шат не послушался отца. Горячий и сильный рвался он напролом, и - сбился с пути, заблудился в болотах. А Дон Иванович - тихий и покорный - шел туда, куда отец наказывал, и всю Россию прошел, дорогу к южному морю проторил, стал знатен да славен…

Реки несут в своих волнах историю и жизнь народов. Если бросить взгляд в далекую старину, то окажется, что не Волга, а Дон считался на Руси главной рекой. Это здесь выходили русичи на смертный бой со своими недругами: донские берега помнят Святослава и Игоря, Куликовскую битву и сражение на Калке. Это на Дону рождался русский флот, полыхали костры Разина и Пугачева. И Толстого это не могло не интересовать. Но лишь однажды побывал Лев Николаевич на Дону. Где-то неподалеку от устья реки Быстрой , затерялся степной хутор Белогородцев . В наши дни не отыскать его ни на одной карте, а лет сто назад через него проходил ямской тракт и располагалась в хуторке конно-почтовая станция. Вьюжной зимой 1854 г. постояльцем ее и оказался Толстой.

Он ехал тогда на перекладных с Кавказа в Ясную Поляну. Перед самым отъездом Лев Николаевич получил чин прапорщика и спешил повидаться с родными, чтобы отправиться на Дунайский фронт. В дорожном чемодане лежала рукопись новой повести - «Отрочество», тоже для «Современника». Он торопился, щедро одаривал ямщиков чаевыми, ехал даже ночью и - заплутал. В дневнике писателя можно найти такую запись:
«22, 23, 24, 25, 26, 27 января был в дороге. 24 в Белогородцевской. 100 верст от Черкасска, плутал целую ночь. И мне пришла мысль написать рассказ «Метель».
Опубликован этот рассказ был в третьей, мартовской книжке «Современника» за 1856 г.

Тогда же писатель С.Т. Аксаков, прочитавший его, написал Тургеневу: «Скажите, пожалуйста, графу Толстому, что «Метель» превосходный рассказ»…

Но обратимся к самому рассказу. Начинается он так:
«В седьмом часу вечера я, напившись чаю, выехал со станции, которой названия уже не помню, но помню, где-то в Земле войска Донского, около Новочеркасска»…

В Новочеркасске , как установлено краеведами, писатель был 24 января 1854 г. Отдыхал он здесь в «Европейской гостинице». К вечеру уже проследовал через хутор Кадамовский, где менял лошадей, и прибыл в Клиновскую. Из Клиновской, «напившись чаю», в седьмом часу вечера, несмотря на добрый «совет смотрителя не ездить лучше, чтоб не проплутать всю ночь и не замерзнуть дорогой», писатель отправился дальше, к станции Белогородцевской . Но уже через четверть часа ямщику пришлось остановить лошадей и искать дорогу.
«Ясно было, - рассказывал Толстой, - что мы едем, бог знает куда, потому что, проехав еще с четверть часа, мы не видали ни одного верстового столба».
До самого утра, двенадцать часов подряд, продолжалось блуждание «в совершенно голой степи, какова эта часть Земли войска Донского». К счастью, все обошлось благопо-лучно, и Толстой добрался до Белогородцевской. Он пробудет в дороге две недели. Будет ехать через хутор Астахов на реке Глубокой, Нижне-Лозовскую , Казанскую , потом по землям Воронежской губернии. Второго февраля уже в Ясной Поляне, напишет в дневнике:
«Ровно две недели был в дороге. Поразительного случилось со мной только метель»…

Но пройдется еще два года, прежде чем Толстой напишет об этом рассказ. Он побывает в Севастополе, примет там участие в сражениях. И все-таки впечатления от пережитого в заснеженной донской степи настолько глубоко врежутся в его память, что он не сможет не взяться за перо.

И будет это не просто пейзажная живопись - перед читателем пройдут ямщики, почтари, фурщики, выполняющие свою нелегкую, а порой и опасную работу спокойно, по-деловому, даже с каким-то веселым азартом (как скажем ямщик Игнашка). Их жизни, их судьбы - читатель зримо это видит - неразрывно слиты с нелегкой судьбой родной земли. Русской земли.

«Метель» будет первым, но далеко не единственным произведением великого писателя, которое связано с нашим краем. Смолоду и до последних дней Толстой интересовался Донщиной, ее самобытностью, казачьими вольностями. И в дневнике появляется такая запись.
«Вся история России сделана Казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ Казаками желает быть»…
Сказано это было в том смысле, что русский народ стремится к свободе, воле и справедливости.

Сколько бы разочарований и неудач ни принесла ему жизнь на Кавказе, все же это время, по его собственному признанию, было одним из счастливейших периодов его жизни и принесло ему много пользы.

Впоследствии Толстой скажет, что Кавказ - это война и свобода, т.е. испытание силы и достоинства человеческого характера, с одной стороны, и восхищение бытом кавказских народов, не знавших крепостного гнета, - с другой. Уехав в Дунайскую армию, к другому месту службы, он запишет в дневнике:
«Я начинаю любить Кавказ, хотя посмертной, но сильной любовью. Действтельно хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи - война и свобода».

Жизнь на Кавказе дала Толстому богатый материал для размышлений.
«Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записи того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда. Это было и мучительное и хорошее время. Никогда ни прежде, ни после я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда , как в это время, продолжавшееся 2 года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением» ,— писал он пять лет спустя А. А. Толстой.

И его тоска, его необъяснимое беспокойство и подчас непонятная грусть — все это было признаками, как сам Толстой об этом говорил, «рождения высокой мысли, потуги творчества».

На Кавказе Толстой вырабатывает свой взгляд на писательский труд, на художественное мастерство.
«Мне кажется, — писал он, — что описать человека собственно нельзя; но можно описать, как он на меня подействовал. Говорить про человека: он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т. д.... слова, которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку».
А несколько позже он записал в дневнике: «Самые приятные суть те (произведения. — А. П.), в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается. Самые бесцветные — те, в которых взгляд изменяется так часто, что совершенно теряется».
Этим правилам Толстой следует при изображении характеров героев в своих произведениях.

На Кавказе Толстой впервые нашел свое истинное призвание, «не выдуманное, а действительно существующее, отвечающее его наклонностям», — литературный труд. Он систематически теперь занимается им, вырабатывает принципы художественного мастерства.

«Перечитывая и поправляя сочинение, — пишет он,— не думать о том, что нужно прибавить (как бы хороши ни были проходящие мысли), если только не видишь неясности или недосказанности главной мысли, а думать о том, как бы выкинуть из него как можно больше, не нарушая мысли сочинения (как бы ни были хороши эти лишние места)».

Творчество должно доставлять радость художнику, и этого он достигает только в том случае, утверждает Толстой, если предмет, о котором пишет, заслуживает внимания и является жизненным, серьезным.

Тема Кавказа проходит через многие произведения Льва Толстого, вплоть до самых позднейших. Писатель больше никогда не бывал на Кавказе, но любовь к этому краю он сохранил до последних дней жизни.

О жизни Толстого нельзя сказать: «на склоне лет». Последнее десятилетие его жизни, десять лет после романа «Воскресение», было заполнено трудом, поисками, литературными замыслами. Толстой был стар годами, но не творческой силой. В нем и в старости, до конца его дней, была удивительная полнота и насыщенность умственной, духовной жизни.

Хаджи-Мурат — герой повести Л.Н.Толстого «Хаджи-Мурат» (1896-1904) - действительное историческое лицо, знаменитый храбростью наиб (уполномоченный) Шамиля, в 1834-1836 гг. один из правителей Аварского ханства. В 1851 г. перешел на сторону русских, потом пытался бежать в горы, чтобы спасти семью, оставшуюся в руках Шамиля, но был настигнут и убит. Толстой говорил о Х.-М.: «Это мое увлечение». Более всего покоряла художника энергия и сила жизни Х.-М., умение отстаивать свою жизнь до последнего. И только через 45 лет в 1896 году Толстой приступил к работе над повестью.

Что же подсказало Толстому начать работу над повестью, читаем в его дневниковой записи от 19 июля 1896 года:
«Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет - ничего кроме черной земли - ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной, серой дороги куст татарина (репья), три отростка: одни сломан, и белый, загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, по все еще жив и в серединке краснеется.- Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее».
Эта запись легла в основу пролога к повести.

Толстой написал:
«Молодец! — подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. Так и надо, так и надо».
В образе Х.-М., помимо отваги, свободолюбия, гордости, Толстой особо подчеркивал простоту (Х.-М. происходил не из богатой семьи, хотя и дружил с ханами), почти детское чистосердечие. В повести герою дана детская улыбка, прельщающая всех и сохранившаяся даже на мертвой голове (этой детали нет ни в одном из источников , прочитанных Толстым при работе; по подсчетам специалиста, этих источников более 170 ). Сознание своего достоинства соединяется в Х.-М. с открытостью и обаянием.

Он очаровывает всех: и молодого офицера Бутлера, и Лорис-Меликова, и простую русскую женщину Марью Дмитриевну, и маленького сына Воронцовых Бульку. Брату Сергею Николаевичу в декабре 1851 г. Толстой писал из Тифлиса:
«Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость».
Работая почти пятьдесят лет спустя над повестью, Толстой думал совершенно иначе. Прежде всего оттого, что отрицал войну, всякую войну, ибо люди, все люди — братья и обязаны жить в мире.

Война оказывается нужной лишь двум лицам — императору Николаю Павловичу и вдохновителю «священной войны» против иноверцев имаму Шамилю. И тот и другой — жестокие, коварные, властолюбивые, безнравственные деспоты, одинаково резко осуждаемые Толстым.

Х.-М.— их жертва, как и русский солдат Петруха Авдеев, которому так полюбились мюриды Х.-М. В ходе работы над повестью у Толстого была мысль показать одну отрицательную черту в Х.-М.— «обман веры». Вместо заглавия «Репей» появилось, было, «Хазават», но в первой же копии с автографа, в 1896 г., зафиксировано окончательное: «Хаджи-Мурат». Герою совсем не свойствен религиозный фанатизм. Повседневная молитва мусульман — намаз, совершаемый несколько раз в сутки,— все, что сказано о приверженности Х.-М. к своей вере. В 1903 г., рассказывая американскому журналисту Джеймсу Крилмену о своей работе, Толстой говорил:
«Это — поэма о Кавказе, не проповедь. Центральная фигура - Хаджи-Мурат - народный герой, который служил России, затем сражался против нее вместе со своим народом, а в конце концов русские снесли ему голову. Это рассказ о народе, презирающем смерть».

Образ Х.-М. овеян подлинной поэзией. Горские сказания, легенды и песни, которыми Толстой восхищался задолго до работы над повестью (переписка 1870-х годов с А. А.Фетом); дивные описания природы, в особенности звездного неба, — все это сопровождает жизненный и смертный путь Х.-М. Непревзойденная художественная сила этих описаний восхищала М. Горького. По свидетельству поэта Н.Тихонова, когда повесть была переведена на аварский язык и ее читали люди, среди которых иные помнили Шамиля, они никак не могли поверить, что это написал граф, русский офицер:
«Нет, это не он писал… Это писал Бог…»
Ч. Айтматов со своей стороны восхищается психологическим проникновением в суть другого национального характера:
«И Хаджи-Мурат, и его наибы выписаны так, что их видишь и веришь их реальному существованию. Мне довелось говорить с потомками Хаджи-Мурата, и они утверждают, что Толстой создал достоверный, точный характер. Как ему это удалось? Секрет, великая тайна художника. Это тайна огромного сердца Льва Толстого, владевшего пониманием "человека вообще"».

После памятной январской метели 1854 года Л. Н. Толстой больше никогда не бывал в наших краях, но он живо интересовался событиями, которые происходили на Дону. Он вел переписку со своими читателями из Ростова, Таганрога, Новочеркасска, станиц Вешенской, Раздорской, Багаевской, сел и хуторов Дона.

У Толстого есть серия рассказов для детей: рассказ о Пугачеве «Как тетушка рассказывала бабушке о том, как ей разбойник Емелька Пугачев дал гривенник» (1875 г.), рассказ «Ермак» (1862 г.). Писатель задумывал роман об эпохе Петра I. А в своей эпопее «Война и мир» Толстой по достоинству отмечает ратные дела сынов донских степей - атамана Платова, генерал-майора Грекова, графа Орлова-Денисова, их есаулов, хорунжих, да и просто рядовых казаков.

И еще один донской след в судьбе Л.Н.Толстого: порвав со своей семьей и тяготившей его окружающей обстановкой, Толстой в ночь на 28 октября 1910 года уехал из Ясной Поляны, где прошла значительная часть его жизни, и на станции Волово Рязанско-Уральской железной дороги взял билет до Ростова-на-Дону . Толстой собирался приехать в Новочеркасск к своей племяннице Е. С. Денисенко. Но в пути он тяжело заболел и 7 декабря 1910 года умер на станции Астапово .

Список использованной литературы:

1. Бурнашева, Н. И. Раннее творчество Л. Н. Толстого: текст и время / Н. И. Бурнашева. - Москва: МИК, 1999. - 336 с. : ил.
2. Маймин, Евгений Александрович (1921-). Лев Толстой: Путь писателя / Е. А. Маймин; отв. ред. Д.С. Лихачев. - 2-е изд. - Москва: Наука, 1984. - 191 с. - (Из истории мировой культуры).
3. Поповкин, Александр Иванович. Л. Н.Толстой /А. И. Поповкин. - Москва: Детгиз, 1963. - 287 с., 16 л.ил.
4. Толстой, Лев Николаевич (1828-1910). Казаки; Хаджи-Мурат: [повести] / Л. Н. Толстой; ил. Е. Лансере. - Москва: Художественная литература, 1981. - 304 с. : ил., цв. ил.

Фильмография:

• Кавказская повесть [Видеозапись] : по мотивам повести Л.Н.Толстого "Казаки" / реж. Георгий Калатозов. - Москва: Киновидеообъединение "Крупный план" - 1 электрон. опт. диск (DVD-ROM) (2 ч. 11 мин.) : зв., цв. ; 12 см., в контейнере. - (Отечественное кино XX века) - Вых. дан. ориг.: Грузия-фильм, 1978 г.

Толстой Л. Н. и Кавказ

10:57 — REGNUM

Каким офицером был Толстой? Вопрос не праздный. Очевидно, что, не будь у него за плечами службы на Кавказе и в Севастополе, не появились бы ни «Казаки», ни «Севастопольские рассказы», и вряд ли бы мы имели удовольствие читать «Войну и мир». А между тем багаж личных психологических переживаний, постоянный и глубокий морально-этический самоанализ, а также пристальные наблюдения за поведением окружающих людей на войне, попытки разгадать их и свою собственную внутреннюю мотивацию легли в основу ярких психологических образов, до сих пор поражающих благодарного читателя.

Нам кажется, что относительно военной службы Толстого (особенно её Севастопольского периода) в массовой литературе доминирует некоторая агиографичность, свойственная вообще описанию биографий знаменитых людей. В этих описаниях несомненное величие Толстого-писателя автоматически переносится на иные, в данном случае неписательские, обстоятельства его жизни: великий Толстой был на 4-м бастионе ergo 4-й бастион «велик», потому что на нём был Толстой.

Подобные смысловые конструкции, несомненно, эффектны, легки для обывательского восприятия, благодаря им между писателем и обстоятельством его биографии происходит взаимное обогащение славой, но вряд ли эти конструкции способствуют лучшему пониманию жизни писателя, и в конечном итоге они нимало затуманивают понимание его творчества. К тому же присущее агиографии сглаживание углов, заговаривание неудобных моментов, вызванное боязнью навлечь на знаменитость обвинения в недостатках и уж тем более пороках, скрывает очевидную мысль о том, что знаменитость, какой бы она ни была великой, остаётся человеком со всеми присущими ему страстями, ошибками и переживаниями.

Не стремясь описать всю долгую и богатую неписательскую жизнь Толстого, мы решили ограничиться временем его службы в офицерских чинах, конкретнее — периодом Крымской войны, руководствуясь тем, что именно в этот, относительно краткий, период Толстой сделал окончательный выбор в пользу литературы как основного своего жизненного поприща.

В нашем распоряжении находится множество материалов, являющихся источниками сведений по этой теме. В первую очередь это материалы, принадлежащие перу самого Толстого, — его переписка, дневники, записи тех лет и, конечно, его художественные и публицистические произведения того времени. Во-вторых, это официальные документы — реляции, служебная переписка, касающаяся прохождения службы Толстым. В-третьих, это воспоминания его знакомых, в том числе и непосредственных сослуживцев, а также родных. Кроме того, были привлечены воспоминания и письма офицеров Севастопольского гарнизона (главным образом артиллеристов), хотя и не упоминавших Толстого, но находившихся с ним практически в схожих обстоятельствах службы. Последняя группа материалов представляет особую ценность при сравнении поведения, впечатлений и мыслей этих офицеров с поведением и мыслями самого Толстого.

В нашу задачу не входит описание двухлетней службы Толстого на Кавказе. Ограничимся лишь указанием на то, что уже тогда он проявил те свойства своей натуры, которые сопровождали его на протяжении всей военной карьеры. С одной стороны, это безусловная храбрость, проявленная им в бою, за что юнкер Толстой неоднократно был представлен к солдатскому Георгиевскому кресту. С другой стороны, это помешавшее ему получить награду пренебрежение к дисциплине, к выполнению служебных обязанностей, в том числе и жизненно важных в условиях войны. Так, например, юнкер Толстой был даже арестован за оставление поста во время караула. И наконец, ещё на Кавказе проявилась такая черта характера Толстого, как слабая способность уживаться в сложившихся коллективах. (Это последнее качество особенно важно для офицера, круг служебного общения которого определяется не самостоятельным его выбором, а волей начальства и требованиями службы.)

В январе 1854 года, сдав экзамен на получение офицерского чина, Толстой покидает Кавказ и переводится в Дунайскую армию, действующую против турок. О производстве в офицеры Толстой узнаёт из газет на пути в армию.

Дунайская кампания началась в июне 1853 г., когда русская армия под командованием князя М. Д. Горчакова вступила на территорию Придунайских княжеств. В течение лета-осени русская армия заняла практически всю территорию Молдавии и Валахии на левом берегу Дуная. Был занят и Бухарест, где расположилась штаб-квартира русской армии.

Прапорщик Толстой присоединился к армии 12 марта, как раз когда началось форсирование Дуная, и получил назначение в легкую № 8 батарею 12-й артиллерийской бригады. Но пробыл он там недолго — менее через месяц он становится ординарцем при начальнике Штаба артиллерии Южной армии генерале А. О. Сержпутовском. В своём дневнике по этому поводу Толстой ретроспективно пишет 15 июня 1854 г.:

«Три месяца праздности и жизни, которой я не могу быть доволен. Недели три я был у Шейдемана и жалею, что не остался. С офицерами бы я ладил, и с батарейным командиром умел бы устроиться. Зато дурное общество и затаенная злоба от своего неблестящего положения хорошо бы подействовали на меня… Откомандирование меня в Штаб пришло в то самое время, когда я поссорился с батарейным командиром, и польстило моему тщеславию».

Конфликт с батарейным начальством имел свои последствия. Во-первых, командир батареи К.Ф. Шейдеман сразу же объявил взыскание Толстому:

«В настоящее время служба трудна, и офицеры должны быть при своих местах, я делаю вам строгий выговор за самовольное пробытие в Букаресте сверх определенного срока, предписываю с получением сего немедленно прибыть к батарее».

А во-вторых, Толстой и Шейдеман пересеклись по службе через год, когда последний стал начальником артиллерии Севастополя. И их отношения, испортившиеся ещё при первом знакомстве, были напряжёнными почти до конца войны, иногда дело доходило до публичных сцен.

Таким образом, следует признать первый в качестве офицера опыт интеграции Толстого в служебный коллектив неудачным. Этот эпизод, помимо конфликта с начальством, примечателен и тем, что таких же, как и он сам, армейских офицеров Толстой именует «дурным обществом». Подобный снобизм, нелестно характеризующий Толстого как товарища, малообъясним, особенно с учётом того, что артиллеристы (наряду с военными инженерами и моряками) в силу обстоятельств службы, требующей большого объёма специальных и научных знаний, относились к наиболее образованной части русского общества. Да и вряд ли офицеры Дунайской армии могли сильно отличаться от своих коллег, воевавших на Кавказе и знакомых Толстому по нескольким годам совместной службы.

Сам перевод в штаб вчерашнего юнкера с полным отсутствием офицерского опыта объясняется тем, что Толстой изначально стремился избежать службы в строю и, навещая родных и знакомых ещё на пути в Дунайскую армию, сумел заручиться необходимыми рекомендациями.

Так, сразу же по прибытии в армию Толстой нанёс визит командующему князю М. Д. Горчакову. 17 марта 1854 г. в письме своей тётке Т. А. Ергольской, Толстой пишет:

«Принял он меня лучше, чем я ожидал, прямо по-родственному. Он меня расцеловал, звал к себе обедать каждый день, хочет меня оставить при себе, хотя это еще не вполне решено».

«Слава богу, что ты у пристани; я была уверена, что князь примет тебя по-родственному, основываясь на дружеском расположении его к твоему отцу, и можно надеяться, что он не откажет тебе в своей протекции. Ежели он не оставит тебя при себе, значит, он имеет на то веские причины и рекомендует тебя кому-нибудь, кто имеет вес в его глазах; так он всегда поступает с родственниками, которыми интересуется».

Силы протекции, однако, хватило лишь для назначения Толстого во «второстепенный» Штаб артиллерии, но её оказалось недостаточно для перевода в главный Штаб. Толстой был фактически «навязан» командующему артиллерией генералу Сержпутовскому в ординарцы, что и создало напряжённые отношения между ними. Генералу явно был в тягость неопытный ординарец, которого он не мог отослать обратно в часть, а Толстой чувствовал неудовлетворённость от статуса, в котором он пребывает. Очевидно, он рассчитывал на большее. Напряжение, переходящее во враждебность, возникло почти сразу, и уже в начале июля 1854 г. Толстой размышляет о причинах:

«Я будто слишком много позволял своему генералу… Обдумав хорошенько, выходит напротив, что я слишком много себе позволял с ним».

Как бы то ни было, отношения между генералом и его ординарцем ухудшились настолько, что на публике Сержпутовский даже перестал здороваться с Толстым. Об этом с раздражением Толстой пишет в своём дневнике 21 июля 1854 г.:

«Глупый старик опять рассердил меня своей манерой не кланяться. Надо будет дать ему шикнотку».

Неизвестно, дал ли «шикнотку» Толстой своему генералу, но спустя неделю новая запись: «Старик все не кланяется мне».

Примирения в итоге так и не наступило, и даже когда Толстой находился под Севастополем, его сослуживец К. Н. Боборыкин 26 января 1855 г. писал ему из Главной квартиры в Кишиневе: «Сержпутовский, как вам известно, весьма не благоволит к вам».

Нельзя сказать, что Толстой был сильно обременён служебными обязанностями во время Дунайской кампании. Свободного времени было много, и Толстой щедро тратил его на чтение, кутежи и развлечения, порой не всегда пристойные (см. напр. запись от 29 июля 1854 г.: «Идя от ужина, мы с Тышк[евичем] остановились у бардели, и нас накрыл Крыжановский»), а также занятия литературой. Именно во время пребывания в Дунайской армии Толстой завершает «Отрочество» и «Рубку леса. Рассказ юнкера».

Служба в штабе была в целом комфортной и необременительной, хотя, возможно, и однообразной. В письме Т. А. Ергольской 24 мая 1854 г. Толстой пишет:

«Мне совестно, что вы думаете, что я подвергался всем опасностям войны, а я еще и не понюхал турецкого пороха, а преспокойно живу в Бухаресте, прогуливаюсь, занимаюсь музыкой и ем мороженое. Кроме двух недель, которые я провел в Ольтенице, прикомандированный к батарее, и одной недели, проведенной в проездах по Молдавии, Валахии и Бессарабии по приказу генерала Сержпутовского, я состою при нем «по особым поручениям», я жил в Бухаресте; откровенно сознаюсь, что этот несколько рассеянный образ жизни, совершенно праздный и дорого стоящий, мне страшно не по душе».

Но, думается, в данном случае Толстой лукавил, не желая, возможно, нервировать милую тётушку. Ему приходилось совершать и опасные командировки, иногда длительностью в несколько дней, по частям и подразделениям Дунайской армии.

Спустя полвека в беседе с А. Б. Гольденвейзером Толстой вспоминал:

«Ординарец постоянно подвергается большой опасности, а сам в стрельбе редко участвует… В Дунайской армии был ординарцем, и, кажется, стрелять мне не пришлось ни разу. Я помню, раз на Дунае у Силистрии мы стояли на нашем берегу Дуная, а была батарея и на той стороне, и меня послали туда с каким‑то приказанием. Командир той батареи, Шубе, увидав меня, решил, что вот молодой графчик, я ж его проманежу! И повез меня по всей линии под выстрелами, и нарочно убийственно медленно. Я этот экзамен выдержал наружно хорошо, но ощущение было очень скверное».

Если кратко охарактеризовать тогдашнее отношение Толстого к войне, то его можно назвать созерцательным и немного отстранённым. Он наблюдает, запоминает впечатления. В тот период у Толстого нет даже намёка на пацифизм, нет никакой апелляции к гуманистическим идеалам, ставшим составной частью его позднейшего образа. Напротив, ему нравится эстетическая сторона войны. Присутствуя вместе со штабом при осаде Силистрии, Толстой 5 июля 1854 г. пишет в письме тётке:

«По правде сказать, странное удовольствие глядеть, как люди друг друга убивают, а между тем и утром, и вечером я со своей повозки целыми часами смотрел на это. И не я один. Зрелище было поистине замечательное, и в особенности ночью. Обыкновенно ночью наши солдаты работали на траншеях, турки нападали, чтобы препятствовать этим работам, и надо было видеть и слышать эту стрельбу!»

В этом письме Толстой описывает кульминационный эпизод Дунайской кампании — осаду Силистрии. Ещё в мае 1854 г. русская армия осадила этот крупный портовый город на берегу Дуная. На 20 июня был назначен штурм, в успехе которого никто не сомневался, но за несколько часов до атаки был получен приказ отступать. Причиной стало обострение международной ситуации, и в частности угрозы Австрии вступить в войну на стороне Турции. Русская армия начала эвакуацию Дунайских княжеств.

Толстой и во время отступления не прекращает хлопотать о переводе в штаб Горчакова. В этом смысле уже цитированное письмо к Т. А. Ергольской от 5 июля 1854 г. очень показательно. Оно содержит настолько неприкрытую лесть в адрес командующего, явно излишне подробную в частном письме, что невольно закрадывается подозрение: письмо написано в расчёте на передачу его содержания самому князю — или через тётку, или через перлюстрацию военной цензуры (личные письма, направлявшиеся в Россию из действующей армии, как правило, перлюстрировались на границе). Так, говоря о Горчакове, Толстой пишет:

«Я становлюсь поклонником князя (впрочем, надо послушать, как говорят о нем офицеры и солдаты, — не только я никогда не слышал о нем плохого слова, но все его обожают)… Видно, что он так погружен в общий ход дела, что ни пули, ни бомбы для него не существуют, он подвергается опасности с такой простотой, точно он ее не сознает, и невольно делается страшнее за него, чем за себя; приказания отдает ясные, точные и при этом всегда приветлив со всеми и с каждым. Это великий человек, т. е. способный и честный, как я понимаю это слово — человек, который всю свою жизнь посвятил службе отечеству, и не из честолюбия, а по долгу… Милая тетенька, хотелось бы, чтобы ваше предсказанье сбылось. Мое сильнейшее желание быть адъютантом человека, как он, которого я люблю и почитаю от глубины души».

Однако все хлопоты остались напрасными — перевода в Главную квартиру так и не случилось.

Положение Толстого усугублялось и тем, что на первых порах, помимо напряжённых отношений с непосредственным начальством, ему не удалось выстроить ровные отношения с сослуживцами — другими адъютантами. Так, например, 25 июля 1854 г. он пишет в дневнике: «Я зашёл к старику и застал у него компанию адъютантов фельдмаршала, в которой мне было невыносимо тяжело», а через день он вновь упоминает «адъютантов, которые все, как мне кажется, дичатся меня, как disgracié ». И это при том, что Толстой очень хотел попасть в круг этих «аристократов», «баши-бузуков» (так насмешливо-презрительно в армии именовали штабную молодёжь, особенно адъютантов). Он открыто признаётся в этом: «Так называемые аристократы возбуждают во мне зависть. Я неисправимо мелочен и завистлив». Но сблизиться с ними Толстому было непросто.

Причин было несколько. Эта молодёжь — сверстники Толстого. Но они, в большинстве своём, прошли вместе петербургские военно-учебные заведения или вместе служили в гвардии (или и то, и другое), они сравнительно с Толстым имели гораздо больший армейский и административный опыт. Наконец, они были старыми товарищами, связанными тесными узами общих петербургских знакомств, интересов, воспоминаний. И провинциалу Толстому, с его двумя годами уединённого кавказского юнкерства, естественно, было нелегко стать для них своим.

Но была ещё одна причина — главная. Толстой с самого начала выбрал неверный тон в общении с товарищами.

«Я слишком честен для отношений с этими людьми. Странно, что только теперь я заметил один из своих важных недостатков: оскорбительную и возбуждающую в других зависть — наклонность выставлять все свои преимущества», —

пишет он 24 июля 1854 г. в дневнике. Осознавая ненормальность и несправедливость своего поведения, он, словно скрывая зависть, обращался с товарищами нарочито надменно, свысока. Он раздражался, когда, казалось, не было и повода:

«Баши-бузуки — как нарочно, согласились быть особенно милыми, но во мне было слишком много желчи. И опять оскорбил Тышкевича. Вообще редко помню, чтобы я, во всех отношениях, был в таком ужасном положении, как теперь. Болен, раздражён, совершенно одинок, я всем сумел опротиветь, в самом нерешительном и дурном служебном положении и без денег. Нужно выйти из этого положения. Лечиться пристальнее, перетерпеть неприятность нового сближения с товарищами» (запись от 26 июля 1854 г.).

Судя по всему, Толстому удалось «перетерпеть неприятность сближения с товарищами», и уже 31 июля 1854 г. он записывает: «Отношения мои с товарищами становятся так приятны, что мне жалко бросить штаб».

Более того, постепенно складывается неформальная группа молодых офицеров и адъютантов Штаба Южной армии, которые кроме службы и развлечений находят время и на обсуждение серьёзных общественно-политических и морально-этических вопросов (см. напр., запись от 24 июня 1854 г.: «Болтал до ночи с Шубиным о нашем русском рабстве. Правда, что рабство есть зло, но зло чрезвычайно милое»).

В этот кружок входили сам Толстой, капитаны А. Д. Столыпин и А. Я. Фриде, штабс-капитаны Л. Ф. Балюзек и И. К. Комстадиус, поручики Шубин и К. Н. Боборыкин. Стоит отметить, что это были люди незаурядные и деятельные — четверо достигнут генеральских званий, трое станут губернаторами (а А. Д. Столыпин — отец будущего Председателя Совета министров П. А. Столыпина, даже станет генерал-губернатором). В конце лета — начале осени 1854 г. в кружке возникла мысль о создании общества с целью «распространения просвещения и знаний среди военных вообще и солдат в особенности». Довольно быстро идея развилась до проекта журнала.

Никакого оппозиционного направления, на что позднее намекали некоторые почитатели образа Толстого-бунтаря, не предполагалось. Напротив, учредителями планировалось вполне благонамеренное просветительское издание с элементами пропаганды. Вот как сам Толстой обозначил цели «Солдатского вестника» (позднее переименованного в «Военный листок»):

«1. распространение между воинами правил военных добродетелей: преданности Престолу и Отечеству и святого исполнения воинских обязанностей;

2. распространение между офицерами и нижними чинами сведений о современных военных событиях, неведение которых порождает между войсками ложные и даже вредные слухи, о подвигах храбрости и доблестных поступках отрядов и лиц на всех театрах настоящей войны;

3. распространение между военными всех чинов и родов службы познания о специальных предметах военного искусства;

4. распространение критических сведений о достоинстве военных сочинений, новых изобретении и проектов;

5. доставление занимательного, доступного и полезного чтения всем чинам армии;

6. улучшение поэзии солдата, составляющей его единственную литературу, помещением в Журнале песен, писанных языком чистым и звучным, внушающих солдату правильные понятия о вещах и более других исполненных чувствами любви к Монарху и Отечеству».

Финансирование издания, в котором Толстому отводилась роль редактора, предполагалось осуществлять из средств учредителей и подписки. Фактически инвесторами должны были стать Толстой и Столыпин, которые тогда очень сблизились и находились в приятельских отношениях на протяжение всей Крымской войны. Примечательно, что в отличие от действительно богатого Столыпина, обладавшего имениями в нескольких губерниях, Толстой был помещиком средней руки, если не сказать бедным. Состояние к тому же было сильно расстроено огромными карточными долгами Толстого. Для финансирования предполагавшегося издания Толстому пришлось даже продать своё родовое гнездо — барский дом в Ясной Поляне. (Да и то, сразу по получении этих средств Толстой проиграл в карты и «журнальные» деньги, и ещё несколько тысяч в долг, что стало причиной его депрессии).

Командование армии отнеслось к идее благосклонно, план издания журнала был одобрен Горчаковым, и более того, несколько генералов согласились принять участие в качестве авторов статей. 16 октября 1854 г. Горчаков послал военному министру отношение по этому вопросу для доклада Николаю I. Был даже подготовлен пробный номер, авторами статей в котором стали Толстой и примкнувший к кружку штаб-капитан Н. Я. Ростовцев (впоследствии также — генерал и губернатор). Но ответ военного министра, полученный в штабе Южной армии 21 ноября 1854 г., когда Толстой был уже в Севастополе, совершенно разрушил эти планы:

«Его Величество, отдавая полную справедливость благонамеренной цели, с каковою предположено было издавать сказанный журнал, изволил признать неудобным разрешить издание оного, так как все статьи, касающиеся военных действий наших войск, предварительно помещения оных в журналах и газетах, первоначально печатаются в газете «Русский инвалид» и из оной уже заимствуются в другие периодические издания».

Мы не склонны, как некоторые обличители Николая I, видеть в этом решении императора стремление к цензуре и какую-то «боязнь живого слова». Как раз к неофициальной, творческой части задуманного издания у власти никаких вопросов не было. Возражение вызывала часть официальная, а именно — предполагавшаяся публикация приказов, реляций, решений военных судов и т.п. Дело в том, что монополией на эксклюзивную публикацию этой информации обладал именно «Русский инвалид», являвшийся благотворительным изданием, вся прибыль от которого шла в «Комитет 18 августа 1814 года» (позднее — «Александровский комитет о раненых»), занимавшийся помощью раненым, больным и престарелым ветеранам и их семьям. К тому же накануне войны Комитет понёс серьёзные убытки вследствие крупных хищений, и Николай I, болезненно воспринявший всю эту скандальную историю, ревностно следил за пополнением фонда Комитета. Публикация же официальных документов не в «Русском инвалиде», а на страницах других изданий, подрывала конкурентные преимущества издания и в конечном счёте, лишала его (и, следовательно, «Комитет о раненых») дохода.

Крах идеи «Военного вестника», как ни странно, имел колоссальные последствия для судьбы Толстого и всей русской литературы. Во-первых, Толстой после отказа в журнале договорился с Н. А. Некрасовым о публикации рассказов и очерков несостоявшихся издателей в «Современнике». Толстой сам превратился, по сути, в военного корреспондента литературного журнала, и написанные им позднее «Севастопольские рассказы» стали прямым результатом выполнения им корреспондентских обязанностей. Во-вторых, рассказ «Севастополь в декабре» был опубликован не только в «Современнике», но и перепечатан (в сокращении) в том же официальном «Русском инвалиде», что сделало Толстого ещё более известным в России. И, в-третьих, по приказу императора «Севастополь в декабре» был переведён на французский язык и опубликован в ряде иностранных изданий, бывших под контролем русского правительства (в частности, в бельгийском журнале LeNord). И, если первоначальный интерес европейской публики был вызван несомненной актуальностью темы в условиях Крымской войны, то, удовлетворив любопытство, читатели не могли не сделать выводов о литературных достоинствах рассказа и таланте автора. Таким причудливым образом крах «Военного листка» и связанные с этим действия правительства поспособствовали мировой славе Толстого.

С окончанием осады Силистрии и отступлением Южной армии в пределы России активные действия на Дунайском театре фактически прекратились. Ещё в июле 1854 г., в период обострения конфликта со своим начальником Сержпутовским, Толстой подал свой первый рапорт о переводе в Севастополь. Тогда ходатайство не возымело последствий. Но после высадки под Евпаторией англо-франко-турецкого десанта в сентябре центр войны окончательно переместился в Крым. Задерживать Толстого в Южной армии уже не было смысла, и рапорту был дан ход. Но Толстой задержался при Штабе сам — необходимо было закончить проект «Военного листка» для передачи через Горчакова императору. И лишь после завершения проекта в последних числах октября Толстой направляется в Севастополь, куда и прибывает 7 ноября 1854 г.

В письме брату С. Н. Толстому от 20 ноября 1854 г. он подводит итог своему участию в Дунайской кампании:

«Вообще все мое пребывание в армии разделяется на два периода, за границей скверный — я был болен, и беден, и одинок, — в границах приятный: я здоров, имею хороших приятелей, но все-таки беден, — деньги так и лезут… За Силистрию я, как и следовало, не представлен, а по линии получил подпоручика, чему очень доволен, а то у меня было слишком старое отличие для прапорщика, — стыдно было».

6 сентября 1854 г. Толстой, согласно тексту формулярного списка, был «произведен на вакансию подпоручиком». Возможно, с этим производством связано его недолгое прикомандирование к легкой № 6 батарее 12-й артиллерийской бригады в конце сентября — начале октября 1854 г. С чином подпоручика Толстой впоследствии прошёл почти всю войну, в отличие от своих товарищей, в большинстве своём закончивших её полковниками и подполковниками.

О мотивах просить перевода в Севастополь сам Толстой сообщал разное. Так, в письме С. Н. Толстому от 5 июля 1855 г. он пишет:

«Из Кишинева 1 ноября я просился в Крым, отчасти для того, чтобы видеть эту войну, отчасти для того, чтобы вырваться из Штаба Сержпутовского, который мне не нравился, а больше всего из патриотизма, который в то время, признаюсь, сильно нашёл на меня».

А в дневнике, в записи от 2 ноября, сделанной на пути в Севастополь, о причинах перевода он сообщает другое:

«В числе бесполезных жертв этого несчастного дела убиты Соймонов и Комстадиус. Про первого говорят, что он был один из немногих честных и мыслящих генералов Русской армии; второго же я знал довольно близко: он был членом нашего общества и будущим издателем Журнала. Его смерть более всего побудила меня проситься в Севастополь. Мне как будто стало совестно перед ним».